Молодые художники — о труде в пандемию и поддержке искусства

Прошлым летом Cultural Creative Agency объявило опен-колл «Цифровые сны», чтобы поддержать молодых художников, пострадавших от пандемии и последовавшего экономического спада. Мы публикуем большую беседу куратора CCA Веры Трахтенберг и финалистов конкурса — Вероники Актановой, Ивана Гайделя, Владимира Чернышёва, а также участниц художественного кооператива «Бусинки» Ирины Афанасьевой, Катрин Ковалёнок и Юлии Шафаростовой. 

ВЕРА ТРАХТЕНБЕРГ: На протяжении многих лет европейские теоретики глобализации говорили о мире без границ. Но в 2020 году мы видим усиление значения не только географических, но и культурных рубежей. Как вы себя в связи с этим ощущаете? Вы живете в мире без границ или во внутренней эмиграции? И что это для вас значит как для художников?  

ИРИНА АФАНАСЬЕВА: Мы как раз обсуждали внутреннюю эмиграцию, и это выражение отлично описывает нашу работунашу работуОднодневная выставка о совместно проведенном карантине и близости в эпоху социальной дистанции, благодаря которым три художницы стали работать вместе. Ее документацию можно увидеть ниже. , которая участвовала в «Цифровых снах». Наверное, на волне внутренней эмиграции мы и объединились. Когда весь мир гудел о коронавирусе и другие темы вообще не обсуждались, мы изолировались от поступающих извне новостей и сосредоточились на темах, совершенно с ними не связанных. Начали развивать практики, посвященные готовке, повседневным бытовым делам, и акцентировать внимание на том, что на первый взгляд кажется абсолютно неважным.

ЮЛИЯ ШАФАРОСТОВА: Люди тогда решили отгородиться друг от друга, а мы решили, что нам это не подходит. Мы объединились, изолировавшись от происходящего.

Мы и до пандемии находились во внутренней эмиграции, поэтому ситуация для нас особо не изменилась. Из-за всех этих проблем мы старались сосредоточиться на том, что нам нравится

КАТРИН КОВАЛЁНОК: Мы и до пандемии находились во внутренней эмиграции, поэтому ситуация для нас особо не изменилась. Разве что появился внешний властный контроль: было запрещено ходить по улице, пользоваться общественным транспортом. Из-за всех этих проблем мы старались сосредоточиться на том, что нам нравится: у нас освободилось время, чтобы поиграть в Lego, например. Или мы могли потратить весь день на лепку теста, зная, что нас никто не потревожит.

ВЛАДИМИР ЧЕРНЫШЁВ: Я не очень понимаю, почему нужно выбирать между внутренней эмиграцией и миром без границ? Я, наверное, не до конца вообще понимаю, насколько внутренняя эмиграция возможна, если понимать ее как отстраненность от политической ситуации и того, что происходит в стране. Где-то спрятаться и жить независимо, мне кажется, невозможно. Любой художественный жест, если это даже живопись, можно рассматривать в политическом и экономическом контексте, потому что за ним стоит живой человек, который живет в конкретных условиях. И даже если бы внутренняя эмиграция была возможна, ее можно сочетать с миром без границ. Потому что все мы живем в цифровую эпоху и можем одновременно находиться в разных местах при помощи технологий: прятаться в лесу и участвовать в онлайн-конференции, например. 

Когда ввели карантинные меры и все начали сидеть дома, я понял, что у меня есть два варианта. Первый подразумевал работу в мастерской, которую мы снимаем вместе с несколькими другими художниками из Нижнего Новгорода. Мы сразу придумали какое-то расписание, кто когда может в ней работать, постоянно ходили с антисептиками и общались между собой только в масках. И второй вариант проживания карантина был связан с работой «ОстановкаОстановкаИнсталляция находится на лесной дороге в глубине практически полностью заброшенного садового массива в Нижегородской области. Это третья по счету инсталляция, выполненная в рамках серии «Загородные практики» на этой территории.», с которой я и участвовал в «Цифровых снах». Это инсталляция в лесу, для создания которой я уезжал за город, где ни с кем не общался, кроме помогавших мне рабочих. Получилось, что я самоизолировался в лесу, но, если бы не было карантина, я бы делал то же самое — сидел бы в мастерской или строил «Остановку». Ничего для меня особо не изменилось, разве что появились новые привычки и большая осторожность.

ИВАН ГАЙДЕЛЬ: Я согласен с Владимиром, что не стоит выбирать между миром без границ и внутренней эмиграцией, потому что, на мой взгляд, это не взаимоисключающие понятия. Что интересно, моя работа была сделана в июне 2019 года, еще до пандемии коронавируса. Она посвящена поездке по России на «Газели СмертиГазели СмертиВодитель Денис Алексеев долгие годы возит музыкальные группы в туры на своем автомобиле, получившем название «Газель Смерти». Путешествие продолжается только благодаря деньгам, которые группы зарабатывают на выступлениях и которые тратятся на бензин, необходимый, чтобы доехать до следующего города.» — это был музыкальный DIY-тур без денег, в котором мы осваивали невероятные территории в течение очень небольшого времени. Часто не спали и только ехали, ехали, ехали... И отчасти это было похоже на мир без границ, но по факту мы перемещались из одной коробки в другую — будь то автомобиль или места, где выступали. Понятие свободы вообще достаточно условное.

ВЕРОНИКА АКТАНОВА: Для меня глобализация произошла через интернет и не схлопнулась с приходом коронавируса: как были социальные сети и YouTube, так и остались. Возможно, если бы я путешествовала больше, это воспринималось бы мной как-то иначе. Важно, что дальше. Как будут себя вести руководители стран — нашей и других? И дело даже не в коронавирусе. Закрытые границы из-за пандемии — это необходимый шаг. А в контексте историческом, можно сказать, даже формальный. Важнее политический курс и насаждаемая, враждебная по отношению к другим странам, идеология.

ТРАХТЕНБЕРГ: Но что ты делаешь как художница в связи с этим? Уходишь в себя или продолжаешь коммуницировать с внешним миром? Современные российские художники всегда существовали, а многие и продолжают существовать в изоляции, а российское искусство очень ограниченно представлено на мировой сцене. Кажется, что усиление внутренней и внешней изоляции, связанное и с политикой, и с эпидемической ситуацией, усиливает этот процесс. 

АКТАНОВА: Мне кажется, те художники, которые успели как-то себя зарекомендовать, провести выставки до пандемии, и в закрытом пространстве смогут продолжить жизнь в общественном поле. Потому что у них уже есть фундамент. А на молодых и начинающих художников эта ситуация могла негативно повлиять, потому что они еще не успели показать свои работы офлайн и познакомиться с другими представителями сообщества. Примерно так же и с российским искусством: оно было ограниченно представлено на мировой сцене, значит, на этом этапе и останется. Продолжит сидеть дома в самоизоляции.

ЧЕРНЫШЁВ: Я вспоминаю состоявшуюся осенью 2020 года дискуссию с участием московских галеристов, посвященную тому, что нужно написать коллективное письмо мэру Москвы Сергею Собянину и попросить его изменить режим ограничений в отношении галерей и музеев. Художник не может просто так попасть в международное поле, он это делает при помощи разных институций, галерей, партнеров. И если их положение ухудшается, то художнику еще сложнее попасть за границу. Если ты работаешь исключительно в цифровом поле и твои произведения можно смотреть через интернет, то тебе не нужны для этого галереи и не важен материальный контекст. В остальных случаях происходящее плохо для художников. 

Внутри страны слишком много белых пятен на карте. Пока границы закрыты, можно попытаться наладить крепкие межрегиональные связи

ШАФАРОСТОВА: Я хочу сказать, что нам за границу Краснодара сложно попасть, не то что за границу России. Разве что с помощью какой-то институции. Я четыре месяца провела в Москве, и это время было для меня во много раз плодотворнее, чем годы в Краснодаре. Потому что все происходит в Москве: там все галеристы, вся аудитория. Есть, конечно, местный центр современного искусства «Типография», и это здорово. Но я к тому, что у нас еще внутри страны слишком много белых пятен на карте. Пока границы закрыты, можно попытаться наладить крепкие межрегиональные связи.

ГАЙДЕЛЬ: Я не успел зарекомендовать себя до закрытия границ, поэтому для меня мало что изменилось за это время. Искусство никогда не было моим основным способом заработка, к сожалению. Я долго думал, впитывал, делал в стол — и вот когда после защиты диплома был готов что-то реализовать, все закрылось.

ТРАХТЕНБЕРГ: Раньше многие российские художники — как начинающие, так и известные — стремились попасть в резиденции. Конечно, в 2020 году их отменили, и множество моих знакомых никуда не поехало. Планируете ли вы дальше подаваться в какие-то заграничные резиденции и что вы вообще думаете об этой перспективе? Потому что мне это кажется реальной возможностью для русских художников что-то увидеть за пределами родины.

ЧЕРНЫШЁВ: Если резиденции будут открыты, то конечно. 

ТРАХТЕНБЕРГ: Сейчас многие резиденции проводятся онлайн. 

ЧЕРНЫШЁВ: Да-да. Ты лежишь в ванне, например, и одновременно в резиденции в Будапеште находишься. 

Все смеются

ТРАХТЕНБЕРГ:Знаете, я преподаю в Высшей школе экономики молодым художникам и не понимаю, как можно их учить онлайн: они смотрят и слушают, но сильно демотивированы: во время локдаунов не могли попасть в мастерскую, сходить на выставку. При этом многие школы проводят семинары, вебинары, которые помогают людям хотя бы поддерживать связь с сообществом и знакомиться с другими участниками. Потому что в целом весенний карантин показал, что мы способны налаживать коммуникацию в этих условиях и строить системы поддержки. Было огромное количество опен-коллов, грантов и конкурсов, в числе которых и два проекта CCA, «Турбулентность» и «Цифровые сны».

В связи с этим вопрос — что нам надо улучшить в художественном сообществе? Я говорю о России, где пандемия подняла множество вопросов, связанных с кураторской, продюсерской и институциональной этикой, финансированием и поддержкой, и адресую вопрос вам, художникам, как главным акторам. Что бы вы хотели изменить в этой системе, чтобы вам было в ней комфортнее жить и работать?

ШАФАРОСТОВА: Мы это обсуждали тоже и сошлись во мнении, что художник не должен работать на какой-то другой работе. Потому что это отнимает все время и ресурсы и художник перестает быть художником очень быстро. В какой-то момент остро встает вопрос: ты или занимаешься искусством всерьез, или выбираешь другую профессию. Во втором случае искусство для тебя становится хобби со всеми вытекающими. Но когда ты решаешь быть художником, а стабильных продаж нет — это самый сложный период. И в такой ситуации наиболее важной нам видится какая-то системная поддержка — это может быть стипендия, мастерская, организация выставок. Пусть небольшая, но самое важное, чтобы системная.

Жизнь художника и так максимально нестабильная, ведь ты никогда не знаешь, купят у тебя работу или не купят, и бюджет спланировать невозможно

АФАНАСЬЕВА: Мне тоже кажется, самое важное — это системность. Жизнь художника и так максимально нестабильная, ведь ты никогда не знаешь, купят у тебя работу или не купят, и бюджет спланировать невозможно. Но если ты будешь знать, что у тебя хотя бы в течение какого-то определенного периода будет мастерская, это уже важно. Ты можешь просто спокойно работать и не думать, что тебе нужно скорее что-то продать или устроиться на работу, которая будет отнимать все твои силы.

АКТАНОВА: Не знаю, мне кажется, художник должен работать. Я, конечно, не против системной поддержки, грантов, конкурсов, призов. Но почему бы не работать? 

АФАНАСЬЕВА: Я работала весь прошлый год с графиком пять через два и могу сказать, что это время было у меня самым непродуктивным с точки зрения художественной деятельности. Потому что когда ты работаешь с таким графиком, то очень быстро выгораешь и думаешь только о том, как поспать.

АКТАНОВА: Я понимаю. Я тоже работаю. 

ЧЕРНЫШЁВ: И я работаю!

Все смеются

АКТАНОВА: Я последнее время много об этом думаю. Такое отношение к художнику, что он не должен работать... Почему нет? Конечно, мне нужны деньги, но мне и работать нравится, менять деятельность. Я недавно устроилась в бригаду художников-декораторов — это физический труд. И мне нравится это переключение. Я понимаю, что это звучит утопически, и времени почти не остается. Просто я сейчас на том этапе нахожусь, когда еще об этом размышляю: четких выводов и свою позицию сформулировать не могу. Но есть мысль, что все должны работать и быть полезными. 

ТРАХТЕНБЕРГ: Так а что все-таки нужно улучшить в нашей системе? 

АКТАНОВА: Я согласна, что поддержка должна быть структурирована. А форма того, как она будет оказываться, может быть абсолютно разной. Вера говорила, что мы открыли новый способ общения через интернет, что нам такое до пандемии и не снилось. И как будто мы сейчас это обсуждаем в отрицательном ключе. Чем быстрее мы освоим этот новый способ общения, чем быстрее к нему приспособимся и начнем относиться как к инструменту, тем будет лучше и для нас. Но и безусловно верно, что мы оказались не готовы к такому резкому переходу. 

ЧЕРНЫШЁВ: Мне кажется, хороший пример идеального будущего можно найти в ответном письме, опубликованном на «Артгиде» и составленном представителями региональных институций по следам дискуссии о проекте NEMOSKVA. Улучшить жизнь художника на самом деле очень просто — нужны гранты и поддержка региональных институций. Сейчас у нас есть одна стипендия «Гаража», в рамках которой художник каждый месяц получает небольшую сумму, на которую он может снимать мастерскую и покупать материалы. Нужно больше таких вещей. Другая возможность, наверное, более утопичная, связана с фондовыми закупками искусства. Но, к сожалению, у нас это не очень развито, особенно если говорить о произведениях молодых авторов.

А если говорить про совмещение работы и искусства, то здесь все зависит от того, что ты делаешь. Если твой продукт — это материальная вещь, которая требует искусного подхода, инвестирования времени, проведенного в мастерской, то, наверное, сложно представить художника, который пять дней в неделю работает за деньги, занимаясь искусством урывками, и получает хороший результат. Но если художественная деятельность более концептуальная, то совмещать возможно. Разделение людей на художников, которые живут как-то особо, и остальных всегда меня смущало. Художник — такой же человек, который может работать, быть кем угодно. Я не разделяю профессии и не считаю, что произведение искусства должно цениться выше, чем любой другой продукт, созданный человеком. Мне кажется, что это взаимозаменяемые вещи и что особого статуса у художника и у произведений искусства уже нет. 

С другой стороны, комфортные условия не обязательно помогают создать произведение. Возможно, постоянные ограничения приводят к более качественному результату: у тебя нет времени и ресурсов рассматривать альтернативные варианты и приходится акцентировать внимание только на важном. Ситуация дискомфорта для меня более эффективна. За рубежом множество грантов для художников, а у нас почти ничего нет. С одной стороны, это грустно, но с другой — мы привыкли искать плюсы и мотивировать себя. И если испытываешь дискомфорт в условиях отсутствия государственной поддержки и региональных институций, это тебя мотивирует делать самые важные работы.

ТРАХТЕНБЕРГ:Но это же устаревшая позиция! Художники в Берлине получили значительную сумму в евро — причем для того, чтобы ее получить, не надо было, как в России, заполнять миллион форм. Более того, для этого даже не требовалось гражданство. Но при этом они не мотивированы этой поддержкой, она лишь позволяет им работать. А госзаказ — это палка о двух концах, в нем всегда есть элемент чужой воли. 

Художник не хуже продавца, строителя или директора школы. Если эти люди получают зарплату за свою деятельность, почему художник — нет? 

ЧЕРНЫШЁВ: Я говорил про госзакупки. Это подразумевает финансирование музеев, позволяющее им закупать произведения для своих коллекций. В России такая практика существует, просто это делается нечасто и в основном покупаются работы известных, состоявшихся художников, у которых зачастую все и так хорошо.

ТРАХТЕНБЕРГ: Я примерно десять лет работала в государственном музее и ушла в том числе потому, что не было денег на госзакупки. Часто приходилось, например, выпрашивать у художников что-то «в дар» музею. В моем понимании это неэтично. Я не думаю, что художник — какой-то особенный человек. Художник просто делает такую же работу, как все другие люди, и эта работа должна оплачиваться. Если он делает работу, он должен получить за это гонорар, а не только, как раньше у нас было принято, выкраивать себе какие-то копейки в смете на производство. И мы, и другие институции стоим на том, что у любого человека есть достоинство и никто не должен работать бесплатно. 

ШАФАРОСТОВА: В том и дело. Художник не хуже продавца, строителя или директора школы. Если эти люди получают зарплату за свою деятельность, почему художник — нет? Эта ситуация, когда ты работаешь на сторонней работе и получаешь там деньги, а как художник ты страдаешь, ничего за это не получая, отвратительна. Ты за свою деятельность должен получать деньги, так как производишь ценный продукт.

ЧЕРНЫШЁВ: В том-то и парадокс, что художник часто производит бесполезные вещи, за которые не получает деньги. Но ценность современного искусства как раз и создается за счет того, что художнику или кому-либо другому удается выдумать ценность произведения. Это не просто рабочие часы, переведенные в цифры, а прибавочная ценность. 

В России системно не оплачивается труд за создание выставки. Но в то же время в текущих условиях меня больше волнуют люди, которые работают на производстве, или в школах, или в больницах

АКТАНОВА: Вопрос этот достаточно спорный, делаем ли мы что-то важное и ценное. Я согласна, что в России системно не оплачивается труд за создание выставки. Но в то же время в текущих условиях меня больше волнуют люди, которые работают на производстве, или в школах, или в больницах, в продовольственных магазинах, в службах доставки. Потому что они действительно делают важную работу, а их увольняют и не платят по полгода зарплату. Меня сейчас эта ситуация больше волнует, чем положение художника, если честно. Я не против искусства, разумеется, но труд этих людей функционален, полезен, важен. И естественно, что в ситуации пандемии в первую очередь вылетают профессии, связанные с искусством, развлечениями. Индустрия красоты, например, туда же. Потому что на первый план выходит то, что нужно человеку для выживания. Мне кажется, надо понимать это, когда подобным занимаешься, и не расстраиваться, когда ты вдруг оказался не нужен. Понимаете, о чем я?

АФАНАСЬЕВА: Да, мы вас понимаем и мы ни в коем случае не сравниваем труд врачей с тем, что мы делаем. Конечно, сейчас мы в сложных условиях. И понятно, что есть много людей и профессий, чей труд намного более важен для общества. Но если отбросить пандемию, вернуться на год назад, у нас и до пандемии к художникам было отношение такое…

АКТАНОВА:До пандемии ко всем остальным было такое же отношение! Просто это мало кто замечал. Год назад уже бастовали. Даже если не брать врачей, потому что важность их труда очевидна. Бастовали и не получали зарплату очень-очень-очень много людей: сотрудники Белгородского НПЗ не получали зарплату 14 месяцев, в Братском психоневрологическом диспансере работникам урезали оклад в два раза, в Саратове работники завода строительных материалов ничего не получали больше года, в Ярославле бывшие работники завода «Русьхлеб» ждут свои деньги с тех пор, как его закрыли в 2014 году, работники Мелькомбината в Москве не получали зарплату год, а работники саранского предприятия «ГаражСтройЭксплуатация» — четыре месяца. Это далеко не все, и эту информацию о голодовках и забастовках я собрала только за осень 2019 года — три месяца, еще до пандемии. И это не только в России происходит, но и во всем мире.

ШАФАРОСТОВА: Я считаю, это нонсенс, и хочу заявить, что мы художники и делаем важные вещи. Мы достойны того, чтобы получать уважение и деньги за свой труд. Это просто аксиома, и от этого нужно отталкиваться. А рассуждения о том, что есть кто-то важнее, — это путь в никуда.

ГАЙДЕЛЬ: Просто это политический вопрос. И все, что мы сейчас обсуждали, приходит к политике. И вообще я все время слышу такие разговоры, что непонятно, как арт-рынок работает. И есть ощущение, что он никак и не работает. Это очень зыбкая структура, в которой мало стабильности. Сказали тут слово «приспосабливаться». Да, было бы здорово, если бы у художников были стипендии, но также было бы круто, если бы какие-то безусловные доходы были у всех людей. В общем, многое государством делается неправильно. Например, в Москве блокировали социальные карты студентам, и они вынуждены были платить в два раза больше, так как не могли ездить в общественном транспорте. Суть в том, что на работу все равно нужно было ездить, просто люди в итоге остались с меньшим количеством денег. 

ТРАХТЕНБЕРГ: Я понимаю, что мы все говорим о том, что художникам не хватает поддержки. И при этом мы сами — те, у кого есть ресурсы и поддержка, — от лица институции говорим о нехватке этики. Меня очень расстраивает, что художникам не обеспечены базовые потребности и они вынуждены изыскивать средства на существование. А что можно дать кроме поддержки — финансовой, материальной, институциональной?

ШАФАРОСТОВА: Когда есть поддержка, то все начинает идти как по маслу. Художники сами способны организовываться, придумывать мероприятия, делать выставки. Я, например, недавно получила поддержку в виде резиденции и прилагающейся к ней небольшой стипендии на художественные материалы от «Гаража» — все девочки тоже получили поддержку, так как я с ними поделилась. У нас все было отлично: мы купили материалы, краски, сидели, рисовали. У нас было помещение, у нас была еда, было все, чтобы мы просто делали свою работу. И это было отлично!

Важно, что когда ты получаешь поддержку, то думаешь не столько о сумме, сколько о том, что кто-то тебе ее оказал. И чувствуешь необходимость оправдать эти затраты

ЧЕРНЫШЁВ: Я вспоминаю свой первый опыт, когда у меня тоже была стипендия от «Гаража», — это был, кажется, 2018 год. Важно, что когда ты получаешь поддержку, то думаешь не столько о сумме, сколько о том, что кто-то тебе ее оказал. И чувствуешь необходимость оправдать эти затраты — это на самом деле большой нематериальный стимул, чтобы потратить полученные деньги правильно. Это другая сторона субсидирования, которой не хватает, — нематериальная поддержка, которая идет бонусом к грантам и стипендиям. По опыту могу сказать, что это было важно и вовремя. И мне бы хотелось, чтобы все художники, которые делают проекты постоянно и у них есть минимальный набор работ и вектор движения, получали какую-то поддержку. Это был бы реальный стимул для них. 

АКТАНОВА: Важно делать больше подобных проектов, конкурсов — с разговорами и, если возможно, с денежными призами. Это было бы здорово! Мне было интересно и важно самой осмыслить, чем я занимаюсь на карантине, и получить финансовую поддержку — и вообще сейчас с вами разговаривать. 

ЧЕРНЫШЁВ: Мы что-то про это немного позабыли, но здорово, что все получилось! Я вспоминаю, что тоже делал работу на свои деньги, не искал какие-то конкурсы и финансирование, а потом кто-то порекомендовал податься на «Цифровые сны». И с помощью приза я частично окупил производство работы — и это круто!