Победитель опен-колла (EE) «Интерьеры»: The Sparrow is Free

В рамках первого опен-колла (EE) для молодых режиссеров нам прислали более 90 фильмов: потрясающее разнообразие историй, разворачивающихся в материальных руинах и цифровых утопиях, снятых при помощи искусственного интеллекта и на старые пленочные камеры, рассказанных через призму множественности «интерьеров» — существующих и воображаемых, приватных и публичных.

Фильм The Sparrow is Free, снятый Ники Кохандель, покорил редакцию (EE) своим бескомпромиссно личным подходом. Ники складывает мозаику семейной истории, рассказывая о жизни своей бабушки с помощью архивных телефонных записей и кадров, снятых на старую портативную камеру. Молодая режисерка иранского происхождения, живущая в Лондоне, использует интерьеры и найденные в них предметы, чтобы «создать визуальное эхо» голоса ее бабушки. Фильм-победитель был доступен для просмотра с 11 по 25 января. В дополнение к нему мы публикуем небольшое интервью с режиссеркой.

EastEast: Почему сопроводить эту историю визуально вам захотелось именно через интерьеры и материальные объекты? Почему выбор пал именно на эти предметы? И как вы понимаете «интерьеры» [“interiority”] в контексте этой работы?

Ники Кохандель: Я начала рассказывать истории [так] еще в детстве, когда у меня появилась карманная цифровая камера: на нее я фотографировала интерьеры квартир наших родственников и друзей. Я всегда возвращалась с летних каникул в Иране с сотнями фотографий мебели, картин, рам, ковров, керамики, часов, — ни один предмет не был ни слишком большим, ни слишком маленьким и незначительным, чтобы оказаться в кадре. Это была настоящая обсессия. Я чувствовала, что в местах, куда я часто возвращалась, например в доме моей тети, предметы почти такие же живые, как я и другие люди. У них тоже были истории о себе и об обитателях дома, которыми они со мной делились или, наоборот, утаивали. Они общались со мной не словами, а тем, как заявляли о своем присутствии в пространстве. Я была единственным ребенком в доме и вот так себя развлекала, когда все взрослые днем уходили спать.

Я снимала The Sparrow is Free («Воробей свободен») во время пандемии. Необходимость чем-то себя развлечь, оказавшись в почти полной изоляции, напомнила мне о детстве. Но на этот раз я попыталась пойти в противоположном направлении и самой пообщаться с внутренним пространством [interiority] — буквально и  метафорически. Как эти простые предметы могут рассказать о жизни моей бабушки, не став обычной иллюстрацией? Как они могут сообщить всю глубину жизненных уроков, которые она хотела нам передать? При этом ни один из оказавшихся в кадре предметов, независимо от своей сентиментальной значимости, не может сравниться с ценностью ее голоса — я очень благодарна ему за то, что он присутствовал в моей жизни. Ни один из этих предметов не играет какой-то особенно значимой роли, все это просто сосуды. С их помощью я хотела создать зримое эхо ее голоса, донести отголоски истории до внутреннего мира [interiority] зрителя.

EE: Видеоряд полон визуальных искажений и технических артефактов — вы используете старую портативную камеру и намеренно оставили низким качество изображения. То же касается и звука: порывы ветра и шум города сливаются с голосом рассказчицы. Почему в этой работе вам так важно было проявить материальность самого медиума: видеоизображений и записанного звука?

НК: Эти искажения в изображении и звуке отсылают к самому нарративу и тому, как он показан в фильме — во всей своей хрупкости, а также к тому, что эти истории сами по себе подвержены искажениям и стиранию. Но если совсем честно, я не принимала эти решения сознательно, почти не задумывалась об этом в процессе съемок. Отчасти это было связано с практическими и техническими ограничениями в условиях локдауна и с тем, что до какого-то момента я не воспринимала эту работу как фильм.

Ретроспективно я могу назвать это жестом, попыткой перевести эти истории на язык, понятный мне и членам моей семьи. Тогда я как раз нашла старую видеокамеру, которой пользовалась моя мама, когда снимала меня в детстве на кассеты Hi8. Голос моей бабушки я записывала на телефон годом раньше, в 2019, когда у меня еще не было ни идеи этой работы, ни навыков звукозаписи. Материальность носителя проявляется именно потому, что до того как стать фильмом, который покажут в кинотеатрах, это действительно просто материал. Стопки кассетных записей, оцифрованных прямо на нашем старом семейном компьютере с Windows, на которых запечатлены некоторые вещи из нашей квартиры и я сама, разыгрывающая перед мамой истории из жизни своей бабушки по отцовской линии. 

EE: Из фильма мы многое узнаем об истории вашей бабушки, но ничего о вас. Могли бы вы рассказать немного о себе и о том, какое место в вашей жизни занимает создание фильмов? Как вы, живя и работая в Европе, осмысляете и поддерживаете связь со своими иранскими корнями?

Для меня фильмы — это способ взглянуть на пазл моей семьи, понять, как наши жизни переплетаются назло расстояниям во времени и географии

НК: Я выросла между Францией и Бельгией, а сейчас уже 5 лет живу в Великобритании. До переезда в Лондон я совсем не думала о том, чтобы снимать фильмы. Мне всегда нравилось рассказывать истории, но никогда не приходило в голову начать заниматься кино. Я была немного знакома с артхаусным кинематографом, но с экспериментальными работами точно не сталкивалась. Снимать я начала во время учебы в арт-школе, когда поняла, что живопись и рисунок — это не мое. Разглядывая фотографии из семейного архива и обстановку нашего дома через объектив, я постепенно смогла подобраться к сюжетам, интересовавшим меня больше всего.

На всем протяжении формального образования меня часто (и ожидаемо) подталкивали к тому, чтобы преподносить свои работы как «политические исследования» или «вдохновленные моей иранской культурой и происхождением». Но идея репрезентации в таком ключе меня не интересует. Для меня фильмы — это способ взглянуть на пазл моей семьи, понять, как наши жизни переплетаются назло расстояниям во времени и географии, назло смерти — этот образ, в свою очередь, сам по себе является частью большой мозаики. Я смотрю на эти жизни как на череду персонажей, населяющих большой дом, полный историй. С недавнего времени, чтобы проветрить голову, я часто рисую этот дом и его многочисленных жителей. В телефонных разговорах или в гостях у родственников я слышу все больше историй, о которых до этого не знала, — и тогда в этом доме появляются новые персонажи. Все эти рассказы, которые я хотела бы воплотить в фильмах, роятся у меня в голове и не дают мне отдохнуть. Что придает мне сил продолжать этим заниматься, так это свобода, которую я ощущаю, когда переставляю кусочки этого пазла и, перекомпановывая их как строфы в стихотворении, нахожу в них новые образы.

EE: Какие истории вы хотите рассказать как режиссер? На чем вы сосредоточены в своей художественной практике?

NK:В своей последней короткометражной работе Minevissam («Я пишу») я использую различные техники работы с поверхностью 16-миллиметровой пленки. В этой истории, написанной и снятой вместе с моими родителями, мы стараемся передать то, как мы трое обращаемся со словом; как выражаем себя, но при этом не можем найти язык, на котором можем говорить друг с другом и вообще говорить перед лицом мира, изувеченного насилием империи. В этой работе речь идет о том, чтобы быть «хамдель» (что на фарси означает «разделять одно сердце»), но не всегда «хамзабан» («разделять один язык»). Стихотворения, написанные мной и матерью, говорят о жизни в отрыве от корней, но и о борьбе, о сопротивлении, которым может стать творчество.

Работы Алии Сайед оказали огромное влияние на то, как я развиваю свой киноязык. Вначале я была очень сосредоточена на историях, непосредственно связанных с моей семьей. Я и сейчас хочу, чтобы в моих новых работах продолжали звучать голоса моих родственников: другой моей бабушки, которая была певицей, трех моих дядюшек (детская фотография одного из них, Хамида, появляется в фильме), моих тетушек... Есть много историй, которые я мечтаю перенести на экран.

Но за время жизни в Лондоне я обрела еще одну семью, состоящую из друзей и единомышленников, за что я невероятно благодарна. Последние два года я работаю в составе различных коллективов. С одним из них, Shahre Farang, мы организуем серию творческих мастерских, которые будут пространством поддержки для членов сообществ, пострадавших от системы, связанной с процессом получения статуса беженца. Я учусь тому, что все доступные нам медиумы и средства — это всегда орудия культурных изменений, и мне повезло работать вместе с друзьями, которые реализуют такой радикальный подход к прикладному театру, письму, музыке, кино и организации. Мы стараемся найти нашим навыкам наилучшее применение в рамках освободительных движений, которые нуждаются в нашей помощи и в которых нуждаемся все мы.

Перевод с английского Саши Зубрицкой.