Что значит иметь доступ? Кто им обладает и почему? В четвертом выпуске нашего издания мы попробуем ответить на эти вопросы. Речь пойдет о доступе не только к архивам и образованию в институциональном контексте, но и к природным, экономическим и медицинским ресурсам, а также в более широком смысле — к знаниям, правам собственности и каналам коммуникации. Мы попробуем расчертить систему координат, в которой существуют разные формы доступа, и постараемся определить, как они возникают, что их ограничивает и почему они неравномерно распределены.
Выбор темы обусловлен и скорым появлением на EastEast нового раздела, где будут публиковаться материалы на арабском языке. Многие из них готовятся в партнерстве с культурными институциями, деятельность которых сосредоточена в Западной Азии и Северной Африке — но не только. С учетом этих планов мы попросили переводчиков, с которыми сотрудничаем, ответить на несколько вопросов и рассказать о доступе в его лингвистическом понимании, о своих подходах к работе с языком, а также о неверных толкованиях, неизбежно сопровождающих любой переводческий труд.
Вопросы были следующими:
Что вы чувствуете, когда переводите? Что это для вас значит?
Почему некоторые переводы не идут? Что вы делаете в этом случае?
Как вы справляетесь с ситуациями, когда что-то теряется в переводе?
Что вам понравилось переводить больше всего и почему?
Диана Хамис
Исследует натурфилософию и видеоигры, переводит тексты и учится на первом курсе медицинского факультета университета Неймегена. Живет в Нидерландах
Мне нравится переводить. Я получила философское образование, потому что хотела понять замысловатые вещи, которые писали разные люди. В каком-то смысле перевод — кульминация этого желания, так как теперь я делаю умные вещи более доступными для других. Когда я перевожу, это похоже на игру: мне нужно сопоставить слова и выражения в языке, на который я перевожу, с исходным материалом, найти подходящую форму и синтаксис, сделать текст удобочитаемым. Все это — череда небольших, но важных выборов, которые надо сделать достаточно быстро. Смысл при этом, конечно, почти никогда не сходится один к одному. Иногда, когда я перевожу философский текст, мне везет, и я понимаю позицию и язык автора настолько хорошо, что слова и предложения приходят ко мне сами, как если бы я просто писала. В таком случае мне почти не приходится думать и выбирать. Может быть, трудно поверить, что с таким автоматизмом на выходе получается хороший перевод, но обычно, когда я перечитываю и редактирую итоговый текст, то остаюсь довольна.
Я никогда не застревала с переводом. Я упрямая, и, если какое-то дело не идет, просто продолжаю. Но иногда переводы действительно движутся медленно и через силу, так что я в день могу сделать, например, вполовину меньше обычного. Так бывает, когда стиль автора отличается от того, к чему я привыкла, например если он использует цветастый и сложный язык или синтаксис своего родного языка при написании текста на английском, что приводит к появлению странных предложений. Единственное, что можно сделать в таком случае, — продолжать переводить и не торопиться.
Если что-то теряется в переводе, я переживаю. Пытаюсь придумать новые слова, обсуждаю перевод с разными людьми, чтобы понять, что ближе всего подходит, пишу примечания — в общем, пытаюсь заново поймать утерянное с помощью разных действий.
Без сомнения, больше всего мне нравилось переводить тексты Ника Ланда и Группы исследования кибернетической культуры (CCRU). Это серия экспериментальных текстов из 90-х годов, которые я перевела для пермского издательства «Гиле Пресс» и которые, вероятно, заложили фундамент для жанра theory-fiction. Мне они нравятся своим концептуальным богатством и одновременно литературностью, но понятой не классически. Это скорее киберпанк-литература. В текстах есть игра слов, заигрывания с оккультизмом, но при этом они остаются ясными.
Педагог, переводчик и поэт. Живет в Бейруте
На протяжении всей работы с переводами, которой я занимаюсь уже пятнадцать лет, моей навязчивой идеей было дать всем, кто знает арабский, возможность читать на легком и доступном языке. Я выбирал тексты, написанные ясно, а в иных случаях старался адаптировать и облегчить язык. Всему я выучился сам: перевод как дисциплину не изучал, а мои оценки по арабскому в школе были едва выше среднего. До сих пор я не считаю себя особенно искушенным в переводе и всего-навсего стараюсь беспрестанно учиться.
Как в случае с любой профессией или ремеслом, в жизни человека в силу различных обстоятельств далеко не все идет гладко, и у перевода тоже есть свои трудности. Множество понятий невозможно перевести напрямую, с помощью одного слова или даже короткой фразы. Могут потребоваться обширные пояснения. Однако большинство проблем, с которыми мне доводилось сталкиваться, восходят к самому автору, а точнее к языку, на котором он пишет. Если он или она использует язык, призванный удержать смысл в качестве доступного определенной элитарной группе, то мне становится неинтересно, а иногда я и вовсе прекращаю работу над переводом подобных текстов.
Несомненно, буквалистский перевод может привести к забавным казусам или сделать текст непонятным, поэтому материал необходимо «перехитрить»: некоторые выражения приходится формулировать заново, полагаясь на общее ощущение от текста. При этом вмешиваться или переиначивать его нельзя, хотя этим и промышляют некоторые переводчики фильмов в нашем регионе.
Больше прочих меня поразил перевод «Капитала» Карла Маркса, выполненный Карло Кафьеро: в самих буквах я вычитывал страдания, которые мы переживаем как рабочий класс, а легкий и ясный язык усиливал мою симпатию и к книге, и к автору. В конце концов, все люди заслуживают равного доступа к знаниям: если реальность не воздает угнетенным по справедливости, то дело за нами, переводчиками, сделать хотя бы язык доступным для всех.
Лингвист, специалист в области фотографии и фотокниг. Живет в Минске
Беларусь сегодня — не самое простое место для жизни, и все, кого я знаю, пытаются придумать, как справиться со стрессом и не терять надежды на лучшее будущее. Один из моих методов возвращения ощущения контроля связан с текстами — с их созданием (сейчас в основном это интервью с фотографами и обзоры фотокниг) и переводом. Последним я занимаюсь для платформы EastEast.
Читать статью, стенограмму разговора или описание многовекового путешествия, закончившегося для его героя на витрине с музейными экспонатами, похоже на погружение в чей-то разум. Ведь, переводя, мы прежде всего стараемся понять точку зрения автора, прочувствовать его эмоциональную оптику и лексику. И в результате этой охоты перестраиваем текст с помощью иного языкового аппарата. Лично мне в этом занятии нравится больше всего возможность построить свою систему, подчинить новый текст другим правилам. При переводе стараюсь подружиться с каждым элементом и найти в новом языке его лучшую «пару», предоставив новой семье безопасное и предсказуемое текстовое жилье. Появляясь в сети, на страницах EastEast, материалы в буквальном смысле обретают новую жизнь, вырываются на свободу и контактируют с бесконечным числом читателей, меняя их представления о мире и расширяя кругозор.
В этом отношении, полагаю, практика перевода перекликается с общей миссией проекта EastEast — объединить различные истории и определения «востока», сделать их видимыми, выделить из контекста, навязанного непредсказуемыми и часто драматическими поворотами истории.
В любом тексте, который я получаю на перевод (как бы наивно это ни звучало), я дорожу его новизной и ценю шанс узнать то, что в противном случае у меня никогда не было бы повода исследовать: культуру ашиков, странствующих бардов Анатолии, Кавказа и Ирана; трагическую судьбу ныряльщиков за жемчугом; взлет и закат феномена ферганского джаза; обратную сторону съемок документального фильма о протестах в Алжире. Практическая польза этих знаний в моей профессиональной жизни равна нулю, но какое наслаждение приносит при переводе подобных материалов простое общение с людьми из разных культур, исторических периодов и частей мира. Мне нравится проводить параллели и приходить к удивительным или, временами, пугающим открытиям и сравнениям...
Один из материалов, поразивших меня больше всего, — история инсталляции «Мираж», созданной Ольгой Шурыгиной на дне исчезающего Аральского моря в Узбекистане. Как интервью, так и видеодокументация приключений Ольги, связанных со сбором ненужных тарелок, запомнились как вдохновляющий пример того, каким может быть современное искусство. Особенно сейчас, когда весь мир двигается в сторону его дигитализации. Я была искренне рада почувствовать себя — хотя бы косвенно — участницей этого важного высказывания.
Еще одна платформа, для которой я давно перевожу, — это OnAir, бортовой журнал Национальной авиакомпании «Белавиа», которая сейчас оказалась в центре международного скандала. Европейский союз принял решение проигнорировать предложение Международной ассоциации воздушного транспорта разделить политику и вопросы безопасности полетов и запретил самолетам ЕС входить в воздушное пространство Беларуси, а «Белавиа» — использовать европейские аэропорты. В результате этого решения население страны оказалось фактически изолированным от всего мира, находясь при этом в географическом центре Европы… OnAir — журнал, который всегда был вне политики: там публиковались замечательные материалы, затрагивающие различные стороны путешествий. Это и истории, рассказанные от первого лица всемирно известными и начинающими путешественниками; и интервью с лидерами мнений в области культуры и искусства, архитектуры и науки; и секреты местных стартапов и частных музеев — в общем, универсальные темы, вызывающие интерес независимо от политической повестки. Думаю, многие считали и все еще считают OnAir влиятельным беларуским журналом о городской культуре, по иронии судьбы распространяемым бесплатно, как и лучшие вещи в мире.
Один из самых интересных вызовов, с которыми я сталкиваюсь при переводе для этого издания, связан с заголовками — цитатами интервьюируемых или сочными фразами, призванными привлечь внимание читателей. Работа с ними — всегда языковое приключение, завязанное на попытке найти баланс между привычностью и оригинальностью, грамматиками и стилями двух языков. Ведь суть перевода любого заголовка действительно сводится к компромиссу: нужно оставаться близким к оригиналу, но в то же время сделать текст заметным и возбуждающим любопытство. Помню, как помогла другу-фотографу с названием его фотокниги, которое по-русски звучало как «Черные дни». Конечно, буквальный перевод на английский здесь был невозможен, так как вызывал ассоциации с расой или бизнесом (black friday). Я предложила более уместный перевод Dark Days.
Что касается вопроса о трудностях, с которыми переводчики могут столкнуться в работе, то мне всегда трудно иметь дело с сырым текстом, где переписывать и переделывать приходится сам оригинал. Выходит двойная работа. К счастью, с текстами EastEast такое случается редко. Каждый перевод требует времени и концентрации и обладает мистическим свойством на определенном этапе превращаться в медитацию — иногда удается словить нужную волну и начать путешествие в мир языковых единиц и смыслов.
Адхам Селим и Дима Хамадех
Основатели издания The Archilogue. Живут в Ливане
Вальтер Беньямин однажды написал следующее: «[Р]азве литературное произведение не содержит в себе, помимо сообщения, нечто еще… то, что обычно слывет необъяснимым, таинственным, “поэтическим”, что переводчик сам может воспроизвести лишь поэтически?» В противоположность широко распространенному мнению, согласно которому перевод вторичен или производен по отношению к оригиналу, мы считаем, что перевод сам по себе является литературной формой. Когда мы переводим, то не пытаемся воспроизвести оригинал.
Думается, причина, по которой некоторые переводы не идут, связана с особого рода отношениями, которые существуют между переводом и исходным текстом, — с переводимостью оригинала, то есть с его определенным качеством, «взывающим» к переводу. Этот зов, само чувство чего-то, что нуждается в сообщении, представляет собой не что иное, как эффект перевода. Выражаясь словами Марка Вигли, «перевод в действительности производит то, что он, как кажется сначала, просто воспроизводит». Некоторые переводы не идут, потому что им не удается артикулировать агентность переводчика как оператора преобразований. Порой неважное в литературном смысле качество оригинала также препятствует артикуляции этой агентности. Когда мы сталкиваемся с этой проблемой в работе, то возвращаемся к вопросу о том, что именно взывает к тому, чтобы быть преобразованным. Поддается ли оно преобразованию? Какими способами?
Мы не считаем перевод нейтральной и равноценной передачей или репрезентацией исходного текста. Что бы ни утрачивалось в переводе, что-то с ним все-таки приобретается. Текст никогда не единое целое. Он всегда уже засорен, обременен потерями и огрехами, которые взывают к тому, чтобы перевод их заполнил.
Мы получаем удовольствие от того, что делаем. С каждым текстом, над которым мы работали, приходили вдохновляющие слова, фразы или композиционные идеи. Но особенно рады мы были поработать над текстом, который написала Дениз Феррейра да Силва. Оригинал на английском был уже довольно сложен. Полагаем, что его перевод — большое достижение и важный вклад в дело перевода критических текстов на арабский язык.
Екатерина Захаркив
Поэтесса, лингвистка, переводчица и исследовательница современной поэзии. Живет в Москве
Я мыслю перевод как практику принципиальной неокончательности, под которой невозможно провести черту. Вовлеченность в открытый процесс порождает чувство тревоги, ведь сама эта работа — никогда не фиксация, но всегда фикция, вечная потенциальность, неустойчивый вариант... Как мне кажется, это идеальное (и по-своему издевательское) занятие для тех, кто страдает комплексом самозванки. Не так давно я вела семинар по переводу поэтических текстов и получила много заявок на участие, в которых говорилось о неуверенности, непрофессиональности, страхе, пресловутом самозванстве. Именно эти заявки прошли отбор. Важно чувствовать, насколько хрупки взаимоотношения с тем текстом, который переводишь, и тем текстом, который получается в итоге. Также важно выйти из позиции знания и позволить случаться горизонтальному соучастию с этими двумя текстами. Им тоже есть о чем рассказать и куда вести, — это ваш совместный маршрут, непрерывное живое обучение. Принятие того, что результат твоей работы — лишь ее вариант, помогает не замыкаться на трудном моменте, но двигаться дальше.
Еще я называю перевод «заселением» исходного языкового пространства тем постояльцем-языком, на который переводится текст. Постоялец — временная, подвижная сущность, тогда как его гостиничный номер — относительно постоянное условие. Кроме того, перевод — метаязыковая работа. Переводчица не обладает интенцией автора, она не желает сказать то, что было сказано в исходном тексте, но постоянно думает о том, как это может быть сказано на целевом языке, какие формы нужно придать этому языку, чтобы так или иначе, прямо или косвенно, тексты приобрели похожие очертания, а в некоторых кратких моментах — полностью совпали. Здесь речь не идет о языковом, то есть лексическом или синтаксическом совпадении. Скорее внимание фокусируется на избытке выражения, неартикулируемом остатке. Это может быть потайным смыслом, может быть имплицитной прагматикой, а может быть непрозрачной материальностью — все зависит от переводческих задач и характера текста. Так как этот теневой избыток изменчив и зависит от контекста, времени, аудитории, схватить его раз и навсегда не представляется возможным. Поэтому переводчица, как никто другой, понимает преходящность любой дискурсивной процедуры, в этом и проявляется ее настоящая (не)профессиональность.
Фотографии Ксении Михайловой специально для EastEast. Перевод ответов, присланных на английском, Марины Симаковой
