К востоку от границ, на запад от ностальгии

На протяжении всей своей истории Ливан был территорией, где разнообразные идентичности сосуществуют под влиянием противоречивых надежд и желаний. Исследовательница и переводчица Диана Хамис, родившаяся в Москве, но выросшая в Бейруте, написала для нас эссе о том, как формировались границы страны и множество идеологий внутри нее.

Для условно западного человека Ливан — безусловно восточная страна, вызывающая ассоциации с песками, террористами, беженцами и прочими ориенталистскими картинами. В глазах самих ливанцев все, к счастью, обстоит иначе, отчасти благодаря условности самих понятий «Восток» и «Запад», особенно в контексте ЛевантаЛевантаЛевант — общее название стран восточной части Средиземного моря, в более узком смысле — Сирии, Израиля и Ливана. Определения слова сильно разнятся по странам и эпохам. и того, что называется сейчас «Ближний Восток». Простой пример подобной сложной условности — положение Османской империи в XVIII и XIX веках. Страна предпринимала попытки вестернизации политического устройства и испытывала значительное культурное влияние Запада. Вместе с тем в глазах Европы она однозначно оставалась экзотическим Востоком. 

Более сложный процесс разворачивается в Ливане на протяжении всей его истории. До опустошительной гражданской войны, охватившей страну в 1975 году и продолжавшейся до 1990-го, ливанцы, или, во всяком случае, их часть, называли свою страну Швейцарией Ближнего Востока, а ее столица Бейрут иногда гордо именовалась Левантийским Парижем. И дело не только в том, что в 1950-е и 1960-е Ливан был банковским центром Западной Азии и туристическим раем, но еще и в том, что значительная часть населения совершенно искренне считала себя принадлежащими к Западу. Даже сейчас газетные заголовки вроде «Сможет ли Бейрут снова стать Парижем?» отражают не столько ностальгию ливанцев по некоему условно западному состоянию, сколько желание отдельной группы населения снова стать — в своих ассоциациях и в ассоциациях всего мира — частью Запада. Речь идет о том Западе, к которому Ливан, по мнению жителей страны, по-настоящему принадлежит, — с его клумбами, церквями, перенятой у Парижа архитектурой и девочками-франкофонами в мини-юбках. И уж вовсе он не должен ассоциироваться с пустынями, бомбами и фотографиями погибших за режим Асада в Сирии шахидов — эти снимки можно увидеть на каждом третьем доме в некоторых кварталах. Как же получилось так, что в Ливане условный Восток и условный Запад слились воедино, столь же условно?

История и границы

Для ответа на вышестоящий вопрос — неполного и урезанного, но все же — сначала потребуется историческое отступление, посвященное возникновению государства Ливан с его границами и демографическими особенностями. Ливан впервые обособился как административная единица в составе Османской империи в конце XV векав конце XV векаСм. Fawwaz Traboulsi, A History of Modern Lebanon (London: Pluto Press, 2007), 3., носил имя «эмират Горный Ливан» и был куда меньше, чем сейчас. Однако уже тогда население эмирата исповедовало несколько религий: на его территории проживали представители различных христианских и мусульманских конфессий, а также иудеи. Сначала друзскиедрузскиеДрузы — религиозная община, следующая доктрине, происходящей от ислама исмаилитского толка. Друзы следуют некоторым мусульманским доктринам, но на их религию повлиял индуизм, и они верят в переселение душ., а затем и христианские правители Горного Ливана крайне охотно искали поддержки у европейских аристократов, чтобы противостоять турецким наместникам: восстания против Османской империи поднимались в Эмирате регулярно. Хотя христианский эмират существовал недолго, его границы впоследствии стали основой для современного Ливана, и христиане-марониты на протяжении всей истории страны считают себя демографической группой, сформировавшей нацию. 

И действительно, когда после Первой мировой выигравшие войну европейские страны заключили соглашение Сайкса — Пико, разделившее Западную Азию на зоны европейского протектората, Франции в качестве непосредственной сферы влияния и управления досталась так называемая Сирия — то есть современные Сирия и Ливансовременные Сирия и ЛиванCм. A History of Modern Lebanon, 75.. Тогда именно глава Маронитской церкви патриарх Антиохийский и всего Востока Эльяс Хуайек выступил на Парижской мирной конференции от имени своей паствы (да и всех ливанцев) с предложением расширить границы существующей территориальной единицы — Горного Ливана. Он хотел обеспечить Ливан пропитанием после ужасного голода, постигшего страну во время войны, и планировал это сделать за счет присоединения прибрежных аграрных территорий и долины Бекаа, главным образом населенных мусульманамимусульманамиЯ не вдаюсь в подробности регионального контекста этих решений. Об этом см. A History of Modern Lebanon, 75–80.. Кроме того, в этой речи патриарх Хуайек сам предложил установить французский протекторат над Ливаном. 

Европейские державы приняли предложение. Их действия, как замечает ливанский историк Фаууаз Трабулси, указывают на разные степени этницизации, которые Европа применяла к народам, населяющим Западную Азию. В то же время министр иностранных дел Великобритании лорд Артур Бальфур отправил лорду Лайонелу Уолтеру Ротшильду известную декларацию, в которой выразил официальное одобрение создания еврейского государства в Палестине. Трабулси отмечает: евреи рассматривались Великобританией как национальная и этническая группа, тогда как другие жители Западной Азии воспринимались Европой как некие религиозные сообщества (мусульмане, христиане, друзы), а не как определенная нация или несколько наций со своими политическими правами и чаяниямисо своими политическими правами и чаяниями См. A History of Modern Lebano, 76.. Эти сообщества, с одной стороны, гомогенизировались как некий условный Восток или просто условный Незапад, а с другой стороны — трактовались как разобщенные категории внутри этого ярлыка. 

Как бы то ни было, таким образом — достаточно произвольно и с благословения Франции — были сформированы границы государства Ливан. Я называю эти границы достаточно произвольными, потому что в их начертании сыграла роль вышеупомянутая сложная гомогенизация: некоторые части бывшей Османской Сирии присоединили к территории Ливана, причем несколько деревень буквально разделили надвое, не задумываясь о последствиях. В конце концов, всюду на «Ближнем Востоке» жили некие восточные люди, которых долгое время объединяло османское подданство. А то, что они разные, не имело значения: Франция обещала защитить права всех религиозных меньшинстввсех религиозных меньшинств См. A History of Modern Lebanon, 76.. Следует также заметить, что соглашение Сайкса — Пико не дало Франции возможности сдержать обещание о создании панарабского государства на Аравийском полуострове, данное ее представителями эмиру Багдада Фейсалу, который стремился сгладить конфликты между шиитами и суннитами. Это только сильнее усложнило переплетение «восточности» и «западности» в Ливане, положив начало затяжному идеологическому конфликту между панарабистами и западниками.

100500 идентичностей

Вышеупомянутый конфликт между панарабистами и западниками, а также последующее постепенное разделение Ливана и его политической культуры на различные, теперь уже новые и многочисленные сферы политического, финансового и культурного влияния разных стран — важные, масштабные и значимые темы. Но даже они являются лишь частью куда более обширной, почти необъятной проблематики — ливанских идентичностей в широком смысле слова. Возможно, это почти клише, но Ливан — очень многогранная и неоднородная страна. Чтобы продемонстрировать эту пеструю сложность, не прибегая к банальностям о восемнадцати различных конфессиях и о том, как в Ливане можно в один и тот же день с утра покататься на лыжах, а вечером полежать на пляже, я хотела бы рассмотреть три ливанские идентичности, сплетающие «Восток» и «Запад»: архитектурно-урбанистическую идентичность Бейрута, идентичность политической культуры и лингвистическую идентичность ливанского населения.

Город 

Возможно, самый наглядный пример пересечения и смешения условных Востока и Запада в Ливане — идентичность его столицы. В XIX веке Бейрут имел вид типичного «восточного» города, организованного вокруг рынков с фонтанами и кофейнями. В таком общественном пространстве жители могли не только купить продукты или другие товары, но и совершить омовение перед молитвой в близлежащей мечети (и для этого тоже были нужны фонтаны), а также убить время в кофейне за разговорами, чтением газет или игрой в нарды. От рынков лучами расходились узкие жилые улицыузкие жилые улицыСм. об этом Nadine Hindi, “Narrating Beirut Public Spaces Westernization: An Urban Perspective from the Late 19th Century” in Mediterannée, 131/2020..

Несмотря на то что официально французский мандат вступил в силу в Ливане после Первой мировой, Франция ввела войска в османский Бейрут еще в 1860 году, после междоусобной войны в эмирате Горный ЛиванГорный ЛиванОсманская империя, против которой в XIX веке в Ливане также поднимались восстания, позволила контингенту в 12 000 европейских солдат прибыть в Ливан. . Европейское присутствие уже тогда начало влиять на город, и этому только способствовало желание Османской империи модернизировать и вестернизировать свои города, соединив их, например, железной дорогой, наладив почтовую и телеграфную связь и учредив санитарно-эпидемические службы. В Бейруте среди прочего роль сыграло присутствие французских войск и медиков, подтолкнувших османских чиновников-градостроителей к расширению городских улиц. Рынки при этом были закрыты для «улучшения санитарных условий» и обеспечения якобы более эффективной вентиляции. Французский мандат усилил эту тенденцию: улицы становились шире и прямее, исчезали рыночные пространства и даже просто площади, на которых разворачивались какие-либо общественные взаимодействия. По сути, с точки зрения урбанистики, «восточный» характер Бейрута едва ли сохранился, особенно по сравнению с историческим центром таких городов, как ливанская Сайда или Дамаск до гражданской войны, где все еще сохранились рынки с ведущими от них узкими улицами. Вместе с тем здания в этом «вестернизирующемся» городе, уже становящимся «Левантийским Парижем», все еще строились в условно «восточном» стиле — с легко узнаваемыми большими тройными окнами под тремя стрельчатыми арками и просторной центральной комнатой. Теперь, правда, под западным влиянием эти дома все чаще становились многоэтажными — и вносили свой вклад в формирование ливанской архитектуры модерналиванской архитектуры модернаСм. Robert Saliba, “The Genesis of Modern Architecture in Beirut, 1840-1940” in Architecture Re-introduced: New Projects in Societies in Change, edited by Jamal Abed (Geneva: The Aga Khan Award for Architecture, 2004). Также доступно на Archnet..

После гражданской войны, в 1990-е годы, подобная вестернизация поневоле повторилась, но при совершенно других обстоятельствах и по другим причинам. Бизнесмен и политик Рафик Харири создал акционерное общество Solidere, наделенное государством полномочиями экспроприации и выкупившее землю у ее владельцев для «восстановления» центра города. И он был «восстановлен» — в еще более вестернизованном, восточно-западном стиле. Теперь тут были высотные здания, построенные под запредельно дорогие для среднестатистического жителя офисы, а также люксовые отели, рестораны и магазины европейских модных домов. Ливанцы поняли достаточно быстро: «красивенький» центральный квартал строился не для них. И живым он так и не стал. Сейчас, после множества терактов, после демонстраций против коррупции, после взрыва 4 августа в порту Бейрута, некоторые дороги в этом квартале перекрыты и почти повсюду стоят служащие вооруженных сил, но даже до этих событий центр города больше походил на красивые декорации, макет того слияния Запада и Востока, которого Ливан достиг — то ли в реальности, то ли в фантазиях своих граждан.

Политическая культура

Когда разговор заходит о богатстве культуры Ливана и многоголосии его идентичностей, жителям на ум приходит культура политическая и связи с зарубежьем их экономически и политически зависимой страны. Крохотный размер и значительное культурное разнообразие Ливана привело к тому, что уже с момента его создания различные группы устремляли взоры за его границу для установления различного рода союзов. Памятуя об изначальном обещании французов основать панарабское государство на Аравийском полуострове, отдельные группы ливанцев возлагали надежды то на режим Гамаля Абдель Насера, программу которого в 1950-е в Ливане поддерживала часть мусульманских деятелей и основанная друзами Прогрессивная социалистическая партия, то на объединение с Сирией, за которое выступала в 1960-е годы Сирийская социальная националистическая партия, действующая также и в Ливанедействующая также и в ЛиванеRobert G. Rabil, “The Confessional System Between Lebanonism and Pan-Arabism” in Religion, National Identity, and Confessional Politics in Lebanon (London: 2011), 17-29.. Эти надежды, впрочем, то вспыхивали, то угасали по мере того, как геополитическая расстановка сил менялась и различные идеологические и конфессиональные группы Ливана балансировали ради политического и физического выживания. 

Христиане-марониты же, считающие, что заложили основу государственности Ливана, видели в таких идеях предательство его исключительной «западности». Ливанцы, согласно их мнению, — это финикийцы, Ливан — убежище для религиозных этнических меньшинств, а панарабизм — лишь идеологическая иллюзия, которая обрекла бы на крах уникальную идентичность страны. Чтобы сохранить потенциально угнетаемую «финикийскую» идентичность, следует для противостояния панарабизму укреплять культурные и геополитические связи с европейскими странами и стать некой особой зоной, мостиком между Востоком и Западом — не вполне европейским, но уж точно не арабским. Эти вопиющие разобщенность и напряжение вокруг внешнего и внутреннего курса, который, по мнению различных политических игроков, должна держать страна, вкупе с началом экономических проблем и общим фоном геополитических конфликтов региона в конце концов привели к гражданской войне, еще сильнее подорвавшей независимость Ливана. Чтобы остановить боевые действия, в конфликт напрямую вмешалась Сирия, введя войска и сделав вмешательство других стран лишь более желанным и ожидаемым как для них самих, так и для некоторых партий в Ливане. На фоне этих событий мусульмане-шииты, как преследуемое некогда меньшинство, ищущее гарантов своего выживания, также вступили в опасную геополитическую связь с Ираном, государством шиитского большинства.

С тех пор пирог под названием Ливан делится еще более лихо, а его геополитическая и экономическая зависимость стала катастрофической — в ней роли играют Европа, Россия, Иран, Турция, Саудовская Аравия и страны Персидского залива, ну и, конечно же, США. Многие из этих стран оказывают финансовую помощь Ливану, что выливается главным образом только в финансирование коррупции имеющегося режима. Политическая система Ливана располагает к этому: по сути она основана на квазифеодальных кланах, поколениями удерживающих власть и распиливающих государственные финансы при содействии своих союзников и сторонников. Присваивая помощь от той или иной страны, власть имущие поддерживают ту или иную политическую ориентацию так, что «Восток» или «Запад» перестают быть определенными категориями или даже направлениями, а становятся утилитарными ситуативными ярлыками, зависящими от геополитики.

Язык

Ливан — это сочетание условно западного и условно восточного даже в области языка. Повсеместно в арабском мире распространена диглоссия. Классический арабский — язык, на котором написан Коран, — оказался по религиозным причинам законсервированным. Он претерпел минимум изменений с VII века и стал современным литературным арабским, на котором пишут книги, читают новости и заполняют официальные анкеты. Параллельно с этим литературным языком существует множество разговорных диалектов. Таким образом, язык, на котором с детства говорят ливанцы, — это не стандартный литературный арабский, а особый диалект, к тому же с локальными вариациями. Благодаря этому те жители Ливана, которые считают себя финикийцами, утверждают, что этот диалект — отдельный язык, произошедший от неоарамейского. В качестве аргумента они приводят некоторые заимствования из арамейского — часто очень простые повседневные слова, такие как «дом» (bayt), «мужик» (zalameh), «женщина» (mara). Подобные этимологии сомнительны как минимум в некоторых случаях, но с этими откровенно эссенциалистскими идеями заигрывают даже такие известные и уважаемые ливанцы, как Нассим Талеб, автор книги «Черный лебедь» и ярый поборник ливанской исключительности.

Возможно, важнее для понимания ситуации с языками в Ливане исторический факт: во второй половине XIX века протестантские миссионеры из США и французские иезуиты основали в стране два старейших и лучших его университета, обучение в которых велось и до сих пор ведется на английском и французском соответственно. Школьное образование в Ливане основано на французском бакалавриате — международной системе, где первому иностранному языку уделяется значительное внимание. В ливанской версии этой системы естественно-научные предметы преподаются только на иностранном языке, а гуманитарные — на арабском. В стране, где спросом пользуется исключительно техническое и естественно-научное образование, это приводит к огромной важности иностранного языка в ущерб родному. Такая важность иностранных языков вкупе с диглоссией постепенно привела к тому, что в образованных кругах французский, который уже долгое время преподается в школах на высоком уровне, и английский (с недавних пор) стали почти родными языками — теми, на которых удобнее общаться некоторым ливанцам. Это приводит к откровенно плохому знанию родного языка и к тому, что многие люди живут западным языком. Здесь также проявляются классовые различия, но не всегда и не везде. Конечно же, преподавание иностранных языков сильнее всего в некоторых дорогих и престижных частных школах, но это меняется со временем: даже в отдаленных деревнях все больше людей, сносно говорящих на иностранном, при этом с трудом — на литературном арабском. Западный язык становится фактически своим.

Финикийцы, которых нет, и не пойми чей эмират 

Из моего анализа восточных и западных элементов ливанской жизни следует, пожалуй, только одно: идентичности Ливана очень текучи и многочисленны как из-за изначального существования множества идентичностей на небольшой территории, так и по геополитическим причинам. В качестве иллюстраций можно привести несколько наглядных примеров. Панарабское государство, к которому стремятся определенные политические группы, для одних должно быть секулярным и социалистическим (или национал-социалистическим), а для других — исламской уммой и халифатом. Другим примером может послужить иммиграция: в связи с огромным масштабом ливанской диаспоры, члены которой периодически на время или навсегда возвращаются в Ливан, в стране много людей со сложносоставной идентичностью. Среди моих знакомых — большое количество ливанцев, чьи семьи много лет жили за границей и вернулись, а также палестинцы и армяне, выросшие в Ливане и затем долго жившие в Европе или США. Различные элементы идентичностей этих людей перформативны и проявляются в разной мере в разное время: они могут выступать против политики Государства Израиль или нарратива отрицания геноцида армян; искренне поддерживать институты гражданского общества в Ливане из-за ощущения, что это их дом; искреннее сомневаться и отрицать, что это их дом (иногда в ответ на осуждение их чужеродности со стороны соотечественников); иметь определенный внешний вид и хобби (носить определенную одежду и аксессуары, увлекаться традиционными народными искусствами или же «западными» занятиями вроде регби или фламенко). 

Люди, культурно связанные с различными странами и общинами внутри Ливана (а таковых множество), также имеют сразу несколько позиций, из которых оценивают происходящее вокруг. Они смотрят на вещи одновременно — или не вполне: как верная палестинскому вопросу дочь беженцев и как талантливая литературоведка, вынужденная изучать арабскую литературу на Западе и не до конца понимающая, как совмещать традиции исторической родины и западной жизни; как армянка, любящая Ливан и одновременно стремящаяся уехать в Армению из-за ощущения инородности среды, несмотря на попытки искренне построить гражданское общество в чужой стране; как получивший образование и работающий в США химик, также искренне верящий в арабское государство и осуждающий внешнюю политику США. 

Второе и третье поколения иммигрантов из ливанской диаспоры вырастают на Западе, и хотя многие из них стараются вступить в брак с ливанцами и создать ливанские семьи, но это удается далеко не всегда. Когда представители новых поколений возвращаются на родину, они сталкиваются со значительным разрывом между их жизненными выборами и выборами людей из окружающей среды, на которую они сами затем влияют. Как пример: сейчас в частных университетах Ливана чувствуется влияние феминисток и активистов ЛГБТ. Проводятся лекции, обсуждения, акции. При этом «западная» гендерная повестка воспринимается среди студентов как явно пришедшая с Запада, но не обязательно как нечто чужое, так как эти идеи в ливанское пространство приносят сами ливанцы. Так вовлеченность большинства ливанцев в сложные сети «Запада» и «Востока» усложняет использование этих категорий, размывает их, лишает и той сомнительной полезности, которой они обладали изначально. Тем не менее для «Запада» Ливан всегда остается «Востоком», и все эти сложные чаяния, наследие и зависимости оказываются в лучшем случае источником яркой, особой идентичности, а в худшем — иллюзией, приводящей к дискриминации и превознесению себя как якобы Других.