Мне не нравится слово «человек»

19 февраля 2016 года. Глубокой ночью сорокалетний Цзян Сюйлинь, ассистент-преподаватель политической философии на полной ставке в Восточно-китайском педагогическом университете, совершил самоубийство. В своем последнем посте в социальной сети Weibo он написал: «Прости меня, прости меня, Боже. Прошу тебя, не затворяй дверь надежды; о, судия… я смиряюсь…» Текст в Weibo сопровождался черно-белым фото самого автора, который сидел лицом к камере с опущенными глазами, как если бы искал что-то внутри себя. Письмо со списком поручений — его последние слова — было позднее обнаружено на столе в кабинете. В перечне давались инструкции по поводу того, что должно быть сделано после его смерти (1–4), сопровождаемые обильными извинениями и покаяниями (5–9):

1. 106 893 юаня на дебетовой карте (в кошельке) должны быть переданы моей сестре xxx (я помню, что у меня есть и младшая сестра).

2. 11 273 юаня на другой дебетовой карте должны быть переданы моей сестре xxx. (ПИН-коды для обеих карт совпадают: xxxxxx.)

3. 10 000 гонконгских долларов и 600 американских долларов из комода в моей спальне, а также 4 400 юаней из бумажника должны быть потрачены на уборку. Однако этого может и не хватить.

4. Половина книг, которую я оставил в кабинете, должна быть передана моему студенту xxx (пожалуйста, передайте также некоторые из них бакалаврам xxx — моим подопечным). Оставшейся половиной пусть распорядится г-н xxx. Спасибо!

5. Приношу извинения за то, что не смогу продолжить вести четыре курса, которые я должен был преподавать в этом семестре. Быть может, впрочем, так будет нанесен меньший ущерб.

6. Терять нечего. Так странно, что на моем сердце тяжесть, что оно полно страха. О Господи, прости меня. Я думал, что моя любознательность — это мое достоинство, но она, судя по всему, постоянно подавлялась. О Господи, я разломал игрушки. Прошу, не наказывай меня. А даже если и накажешь, придай мне храбрости в столкновении с неизвестным. Увы, наступает момент истины. Я посредственный человек, исполненный моральных изъянов, и мне нечем гордиться. Слова из эпитафии Локка: «…а пороки пусть вместе с ним будут преданы земле». Что еще я могу сделать, кроме как попросить у вас прощения? Пожалуйста, простите мне мои грехи и заблуждения.

7. Я никогда не мог сочинить приятную мелодию, и точно так же ожидания (по поводу моей включенности в мир) подводили меня. Каковы объятья любви? Не имею ни малейшего представления. Я не был способен ни воспринимать, ни переживать ее. Как же мне поцеловать вас, благословить и попрощаться с вами?

8. О Господи, прошу, не затворяй дверь надежды.

9. Мне страшно. Я хочу выпить.

Ранее в день самоубийства Цзян сделал несколько постов в своем аккаунте, выразив огорчение и разочарование в становящейся все более угнетающей социально-политической действительности современного Китая. Он ощущал всепроникающий нигилизм, охвативший его жизнь и душу. Он рассуждал о смерти, и между строк читается духовный поиск, исполненный вопросов, колебаний и борьбы. В частности, он рассказал об одном случае, произошедшем с ним и руководством университетской гостиницы. Так вышло, что Цзян купил небольшой шкаф в IKEA, но ему запретили перенести его в комнату из-за строгих правил. Цзян добавил: «Меня каждый год пытаются выгнать отсюда, и у них есть на то веские основания». Одинокий и холостой, Цзян жил в гостинице университета все те годы, что в нем преподавал. Скромная заработная плата по его преподавательской ставке, вероятно, не позволяла ему даже на миг задуматься о покупке квартиры в Шанхае. Университет стал, таким образом, и местом его работы, и его домом.

Проблема с гостиницей состояла в следующем. В китайских университетах в них обычно принимают «официальных гостей» или тех, кто приезжает по академическому обмену. Гостиницы похожи на отели, но не слишком роскошные. Номера и комнаты сравнительно дешевы и иногда сдаются бесплатно. В наши дни молодые ребята, только поступившие на факультет, могут получить минимально обставленную каморку в одном из таких жилых домов. Однако эти комнаты ни в коем случае не рассматриваются как постоянное жилье, ведь это собственность государственных университетов. Институциональные правила определяют, кто имеет право въезжать и оставаться, а также на какой срок и на каких условиях. Институция — вот от чего хотел освободиться Цзян Сюйлинь. Он хотел отъединиться от мира, в котором обитал. В отличие от вымышленного персонажа Кафки, претерпевшего превращение, Цзян Сюйлинь был вынужден покончить с собой.

Китайская фраза 安身立命 (ān shēn lì mìng в пиньине) имеет двойной смысл. 安身 значит найти жилище или место, где можно было бы справлять свои материальные потребности и управлять ими. Кроме того, 立命 указывает на необходимость найти в жизни смысл и нечто, ради чего ее стоило бы прожить, дабы появилось чувство духовной принадлежности. Собственно, я долго перелистывала свой китайский толковый словарь и все задавалась вопросом, что же такое «дом» в китайском контексте. От древней политической теории, экономии, науки и инженерии до современных градостроительных программ — мы не обнаруживаем такой вещи, как теория дома. Разумеется, имеются несколько заманчивых формулировок, таких как «дом-дженерик» на манер «города-дженерика» и «деревни-дженерика» Рема Колхаса, или же прибыльная модель «умных домов», исходящая из технократического видения и обещающая человеку безопасную будущую жизнь на стареющей одинокой планете, населенной сенсорными устройствами и вычислительными машинами. Дом не сводится к материальному и техническому объекту, внутри которого бы размещался «витрувианский актор с неким феноменологическим ядром». Пройдя свое развитие в составе культурных техник, дом функционирует в точке схождения политических, социальных, экономических и всех прочих сил. Кроме того, его можно рассматривать и как тотальность человеческого существования, как порог между жизнью и смертью, как точку опоры личного бытия-в-мире. Дом — это 安身立命.

Последние слова Цзян Сюйлиня объяснили, что такое «дом», куда лучше, чем это смогла бы сделать любая теория дома — если таковая вообще может существовать. Дебетовые карты, наличные, семья, коллеги, книги, вера, Бог, страхи, прощение, алкоголь и так далее — это вся тотальность соединений — материальных, духовных, биологических, социальных, культурных, политических, эстетических, — которые мы приносим в мир. Дом — последняя и первая вещь, которая соединяет нас с этим миром. Для протагониста «Золотого храма» Юкио Мисимы дом представляет собой нечто эстетическое — если точнее, ту единственную хрупкую связь, что обретается через красоту или через созерцание прекрасного в мирских вещах. В соответствии со злой целью уничтожения прекрасного, все должно быть тщательно спланировано и каждый шаг должен быть выполнен с благоговением и почтением:

«Стоило мне окунуть в воду руку, как к ней тут же прильнули скользкие водоросли. Сначала я опустил на дно металлическую палку от москитной сетки. Затем сунул в воду пепельницу, словно хотел ее сполоснуть, и разжал пальцы. Чашки и чернильница последовали за пепельницей. Все, вода свое дело сделала. У моих ног лежала только подушка, в которой я нес вещи. Теперь оставалось бросить и ее в груду, сваленную перед изваянием Ёсимицу. И поджечь».

Попытка Мидзогути сжечь храм, задуманная им как часть самоубийственного плана, обернулась неудачей, ведь в финале он выбрал жизнь, хотя изначально собирался умереть в золотой палате. Огонь не угасает, как не угасает и красота храма. По крайней мере именно это нам говорит литература.

Мы склонны рассматривать самоубийство как личное и интимное дело — подобно тому, как относим дом к частной сфере. Однако это не совсем так. Вопросы о том, что именно и каким образом соединяет нас как индивидов с миром, должны быть изучены в свете не только индивидуальных, но и коллективных процессов. По Бернару Стиглеру, условия человеческой жизни определяются техническими системами, «которые производятся человеком в той мере, в какой он является экзосоматическим существом», и

«наши психические, интимные и сингулярные ретенции и протенции опираются на коллективные, разделяемые ретенции и протенции, начиная со слов, которыми мы говорим и которые выслушиваем, слов, созданных задолго до нас. Всякое знание и все произведения… проецируют общее будущее, которое всегда оказывается неопределенным, недоступным и невероятным, но при этом настойчиво утверждает себя и остается открытым в произведениях».

В марте 2018 года французский философ выступал с лекцией в Пекине под названием «Власть и знание об искусстве в XXI веке», которую он начал со следующих вопросов: «На что способно искусство сегодня — а именно в антропоцене? Как еще возможно обучение искусству в 2018 году, особенно в Китае?» Посреди лекции он обернулся к аудитории: «Я бы хотел убедить вас сейчас в следующем: искусство этой пустоты может и должно участвовать в исполнении того, что Хайдеггер называл Ereignis. Это то, чего оно должно хотеть, это то, чего оно должно знать, как добиться».

8 августа 2020-го в 08:25 по шанхайскому времени в метро я, как обычно, пролистывала WeChat Moments, как вдруг наткнулась на новость о смерти автора «Техники и времени». Многие из тех, кто был знаком с работами Стиглера, попросту не поверили бы, что он мог покончить с собой*. И все же он нас покинул. Акт самоубийства — одна из форм создания дома или одна из форм создания художественной работы: в самом деле, можно допустить, что это участие «в исполнении того, что Хайдеггер называл Ereignis». С самого начала и до самого конца дом представлял собой нечто, созданное для смертных. «Мне не нравится слово “человек”; пожалуй, лучше будет сказать “смертный”».

Перевод с английского Артема Морозова

* Согласно газете Le Berry Républicain: «Прокуратура Буржа подтвердила, что направила стандартный запрос на проверку версии о самоубийстве». На момент публикации материала причина смерти Бернара Стиглера не была выяснена.