Общее будущее евразийства и тянься

Кураторы и исследователи Ю Ми и Николай Смирнов сравнивают две философские традиции — китайскую идеологию тянься и евразийство, которое развивали русские мыслители-эмигранты, — и обнаруживают неявные параллели между разными географическими и историческими контекстами. Это второй материал из серии «Неявные знания» (Tacit Knowledges) — разработанной CCA образовательной программы, которая посвящена различным способам понимания философии и взаимодействия с ней. В серии бесед участники проекта высвечивают незападные эпизоды в философской истории и дают эпистемологиям, которые были отвергнуты как иррациональные или несистематические, возможность быть услышанными.

Николай Смирнов:Я хотел бы поговорить о незападных философиях. А конкретнее — о русских (наиболее известный пример — евразийство) и китайских (в частности, философия тянься) попытках создать такую систему знания. Мы вкратце сравним их и попробуем поразмышлять, какие философские и идеологические операции стоят за этими начинаниями. Может быть, мы могли бы поговорить также о возрождении этих философий в контексте современной геополитики России и Китая — вероятно, в связи с постколониальными идеологиями.

Ю Ми:Николай, большое спасибо за представление и приглашение. С нетерпением жду диалога.

НС:Позвольте мне начать с евразийства. Это философское и политическое течение, возникшее в 1920-е годы среди русской диаспоры в Европе. Начав с радикальной критики европейской культурной гегемонии, евразийские мыслители затем попытались выработать теорию русско-евразийской идентичности и ее всеобщей миссии; наибольшая их активность пришлась на 1920–1930-е годы. Но на самом деле евразийство уходит корнями в идеологии романтического национализма, подъем которых пришелся на начало XIX века. Таким образом, евразийство не было оригинальным, поскольку многие европейские нации в первой половине XX века формировали идеологии так называемого третьего пути. Развивая идеи, изначально возникшие в рамках движений романтического национализма, они пытались выработать свои собственные идеологии, свое собственное единство и свои собственные философии.

Русские славянофилы встали на этот путь еще до евразийства. В первой половине — середине XIX века они сформулировали уже вполне оригинальные интерпретации незападной философии. И в особенности мне хотелось бы отметить предложенное Алексеем Хомяковым понятие соборности. Вообще, «соборность» — аналог термина «католичность» (Catholicity), выражающего идею единства католической церкви. Но Хомяков расколол этот термин и заявил, что католичность — понятие репрессивное, оно подходит западному миру, католической церкви. Но Россия как центр мира православного, с его точки зрения, обладает соборностью — идеалом нерепрессивного и неформального сотрудничества между людьми, — которая не тождественна ни протестантскому индивидуализму, ни католицистскому единству. Для Хомякова католичность (Catholicity) была «неправильным», то есть репрессивным и формальным единством верующих, удерживаемым католической церковью, а соборность — «правильным», нерепрессивным единством, обеспечиваемым не формально, а по религиозному «духу» православной церковью — «истинным» единством. Можно сказать, это был первый пример такого двойного расщепления: одна часть хороша, а другая плоха. Одна — наша, а другая — чужая.

Позднее, в начале XX века, евразийцы повторили эту операцию. В целом идеи евразийства были сформулированы после Октябрьской революции, когда некоторые интеллектуалы и ученые оказались в эмиграции. Они пытались осмыслить то, что происходило со страной, и сформулировать философию «России-Евразии», специфической «географической личности», которая не тождественна ни Востоку, ни Западу. Они считали, что русско-евразийская религиозность не является институционализированным клерикализмом. Напротив, по их мнению, обряды и мирская жизнь людей взаимосвязаны. Они предполагали, что русско-евразийским народам не нужна институциональная иерархия, поскольку их жизнь исполнена мирской религиозности, или, как они это называли, «бытового исповедничества». Они утверждали, что люди, населяющие российско-евразийскую географическую сущность, не различают идеального и профанного: эти два мира проникают друг в друга и люди стараются воплотить идеальное каждую минуту, в каждом жесте своего существования. В связи с этим они также говорили о православии народа, которое они противопоставляли православию элиты. С их точки зрения, религия обычных людей, или народа, отличается от религиозности правящих классов.

Идеальное и профанное проникают друг в друга, и люди стараются воплотить идеальное каждую минуту, в каждом жесте своего существования

Еще одно понятие, которое разрабатывали эти философы, — это так называемый туранский психологический тип. Они грезили о Туране, степной полосе земли, отделяющей Южную и Восточную Азию от Северной. Сознание туранцев предельно конкретно, а не абстрактно. Туранцы и русские-евразийцы, как наследники туранского психологического типа, лишь заимствуют абстрактные понятия, изменяют и затем воплощают, или реализуют, преобразованное понятие в повседневной жизни. Именно так описывал туранский психологический тип Николай Трубецкой.

В целом в этом контексте можно говорить об идеократии — власти идеи во всех сферах жизни, будь то наука, искусство, идеология или государственные структуры. На самом деле евразийцы много говорили о разных чертах России-Евразии, но я привел лишь самые яркие примеры, чтобы показать, как они формулировали теорию особенной географической идентичности. Более того, они понимали мир как весьма разнообразный, обладающий подобной радуге структурой в геокультурном смысле. Таким образом, евразийство было идеологией, отстаивающей культурный релятивизм. Вначале евразийцы критиковали культурную гегемонию Запада, а затем начали определять специфику российско-евразийской геокультуры как одной из многих других в глобальной палитре геокультур. И тогда обозначили все упомянутые мной пункты: бытовое исповедничество, туранский психологический тип и так далее. Идеи классического евразийства были сформулированы примерно в 1920-х — начале 1930-х годов.

Позже эта группа интеллектуалов раскололась на левую и правую фракции. Представители левого крыла в большей мере интересовались социализмом: они пытались смешать идеи Карла Маркса и Николая Федорова. Остальные же придерживались классической, ортодоксальной версии евразийства. Но в целом все они были согласны с идеей геокультурного разнообразия. Возможно, ключевая идея всех разновидностей евразийства заключалась в том, что мир должен быть единым и разнообразным.

ЮМ:Николай, спасибо за это краткое изложение идей евразийства. Давайте сравним и обсудим мысли, предложенные философами-евразийцами и китайскими мыслителями. Для этого я вкратце изложу вам свою сторону истории, рассказав об идеологии тянься, или философии тянься, идеи которой могут неким странным образом резонировать с евразийской мыслью.

«Тянься» буквально означает «поднебесная». Это идеологическая система, которая описывает иерархическую модель мира, где Китайская империя остается в центре и как бы контролирует, или управляет, всей поднебесной на основе небесного мандата. С точки зрения внешней политики, на протяжении столетий, предшествовавших Новому времени, это означает, что страны, расположенные на периферии Китайской империи, должны были вступать в даннические отношения с Китаем. Я вернусь к этому вопросу чуть позже, поскольку в последнее время была крайне увлечена изучением текстовых архивов, пытаясь понять, как такие отношения на самом деле работали.

Что определяет даннические отношения, так это своеобразный символический порядок, который по сути помещает Китай в центр вселенной. Посланники, которых все прочие страны отправляли в Китай, были вынуждены выполнять очень сложные ритуалы, преклоняя колени и кланяясь Китайской империи. Они обязаны были преподнести дары и признать свою принадлежность к более низкому иерархическому порядку, нежели Китай. Обычно в ответ они получали дары, которые были куда ценнее тех, что они преподносили. И они, разумеется, должны были признать китайского императора в качестве всеобщего правителя. Так вот, если вкратце, то в этом и заключалась такая система мира, как тянься. Собственно говоря, то, как в реальности использовался этот термин, заслуживает внимания, поскольку мы часто слышим о тянься в наши дни — в последние 10–15 лет в связи с ростом авторитета Китая на мировой арене. Произошел всплеск исследовательского интереса к тянься: ученые вроде Чжао Тиняна (Zhao Tingyang), который писал книги об этой философской системе, переведенные на многие языки, действительно предложили эту идеальную форму глобального правления. Это глобальное правление выходит за рамки международной политики, как мы ее знаем сегодня, потому что международная политика основана на теоретически равных национальных государствах, тогда как тянься — на гармонии и общем благополучии, или общей судьбе, всех народов. Недавние исследования такого рода взволновали как левых, так и правых. Мой вопрос здесь состоит вот в чем: действительно ли это исторически верная практика, или как на самом деле использовалась и мыслилась система тянься в истории?

Мы могли бы сравнить любопытные траектории тянься и евразийства, чтобы выяснить, способны ли они порой скрывать в себе освободительный потенциал

Еще один образ тянься проявился гораздо раньше — в XI и XII веках благодаря конфуцианским ученым Чжан Цзаю (Zhāng Zǎi) и Чжу Си (Zhū Xī). И тот и другой, будучи весьма почитаемыми учеными своего времени, чувствовали, что Китай становится слишком бюрократизированным, что страна утратила прежний дух. Сетовали на то, что больше не живут в системе тянься, где правили цари-мудрецы с помощью обрядов и музыки, и остались лишь школы да экзамены. Я хочу сказать, что это не так уж и плохо, когда есть школа и экзамены — все зависит от того, какая у вас школа и какие экзамены. С их точки зрения, лучший момент в истории — это когда вам даже не нужно править с помощью этих технократических или бюрократических систем, а нужно лишь дать людям обряды, ритуалы и музыку, и лучшим был бы сценарий, когда все народы и вся поднебесная могут прийти к гармонии вместе. Эти обряды и музыка чем-то напоминают мне то, что вы только что сказали о «бытовом исповедничестве» в геософии России. Именно так тянься — как термин и понятие — в действительности использовалась интеллектуалами исторически.

И еще один решающий момент имел место до Нового времени, в начале династии Цин (Qīng), последней имперской, неханьской династии в Китае, где почти 300 лет правили маньчжуры. Когда они впервые завоевали страну примерно в середине XVII века, многие ученые покончили с собой, чтобы показать свою преданность предыдущей династии, Мин (Míng), а другие утверждали, что, даже если Цин сумеет захватить Китай, ей никогда не совладать с тянься. Это означает, что тянься — скорее абстрактная идея, нежели реальная физическая страна, которую вы завоевываете; тянься скорее охватывает культурную сферу. В этом смысле она была эдаким прообразом освободительного национализма. Это наиболее показательный пример. Мы могли бы сравнить любопытные траектории тянься и евразийства, чтобы выяснить, способны ли они порой скрывать в себе освободительный потенциал. Но в иных случаях тянься также можно исказить и присвоить для оправдания неоимпериалистических практик. Вот краткое описание концепции тянься.

НС:Да, мне хотелось бы их сравнить. Куда яснее для меня обстоит дело с евразийством, которое несет в себе значительное противоречие и интеллектуальный дискурсивный контраст. Но я хотел бы спросить вас прежде всего о том, как идеология тянься проявляется в политической философии Нового времени.

юМ:Я думаю, справедливо сказать, что у тянься была гораздо более длинная родословная и на самом деле не нам судить, хороша она или плоха. Мы могли бы поразмыслить над тем, когда и зачем о тянься вспомнили. Так вот, если вы взглянете на самый недавний всплеск интереса, о котором я упоминала, то увидите, что он совпадает с подъемом Китая как военной и экономической державы. Это происходит и в ходе инициативы «Один пояс и один путь» (Belt and Road Initiative, BRI), которая подразумевает строительство дорог, нефте- или газопроводов, аэропортов и портов, но также и дает политические преимущества в переговорах. Так что, как вы понимаете, некоторые страны приняла бы сторону Китая, если бы им пришлось голосовать по определенным вопросам. Западная либеральная демократия, похоже, находится в бедственном положении, выдыхается. И вот у вас есть этот модерный дискурс тянься — своего рода модерная политическая система. Все это работает так же, как и то, что вы сейчас описали, говоря о проекте евразийства.

Когда речь заходит о военных и экономических вопросах, все усложняется. Например, взгляните на то, как тянься в качестве мировой системы способствовала установлению мира в регионе — в случае кочевых племен и китайских империй — в досредневековые и раннесредневековые времена (пусть и с большими издержками для Китая), а также в раннее Новое время между династиями Мин и Цин и восточноазиатскими и юговосточноазиатскими соседями Китая. Правда в том, что эти отношения действительно способствовали миру в регионе. Есть цифры и статистика, которые показывают, что между Китаем и этими странами на самом деле было очень мало крупных военных столкновений. Эти данническая отношения эквивалентны сегодняшним торговым делегациям и торговым договорам. В некотором смысле можно даже утверждать, что нечто подобное происходит с BRI и со всеми этими соглашениями и двусторонними инвестиционными договорами, которые по сути подразумевают щедрые подарки Китая другим нациям. Отвечая на ваш вопрос, скажу, что контексте борьбы за власть в Новое и Новейшее время за этим видом дискурсивной, теоретической и философской мягкой силы всегда стоит сила жесткая, что делает тянься весьма неоднозначным понятием.

НС:Спасибо. Вы затронули действительно важный вопрос о связи этих идеологов с современной ситуацией. Но когда я спрашивал вас о нововременном контексте тянься, я имел в виду модерность вообще, начиная с романтического национализма 200-летней давности, потому что в случае евразийства это было очень важно. В связи с этим я также думаю о школе Киото, которая тоже была попыткой создать оригинальную незападную философию в политической ситуации Нового времени, опираясь на традиции прошлого, в частности буддизма. Если вернуться к тянься, то мне любопытно, как эта система выстроена в современности: насколько велик процент древней оригинальной идеологии, с одной стороны, и модернистской политической мысли и современной борьбы за геокультурную гегемонию — с другой.

ЮМ:

Я ценю это переключение между историческими периодами, географиями и идеями. Думаю, вы действительно показываете сложность этого интеллектуального ландшафта. И есть много моментов, которые я могла бы упомянуть в этой связи. Тянься как модерная политическая идеология или система и вправду не была синхронна модерной версии евразийства, классического евразийства, ведь то было время, когда Китай был занят антиимпериалистическими войнами. Помимо самого этого национально-освободительного дискурса, было очень мало других идей, за исключением весьма недолговечных попыток вроде паназиатизма, предложенного отцом-основателем Китая Сунь Ятсеном (Sun Yat-sen). А затем, конечно, произошло очень быстрое принятие коммунистической идеологии в 1920-х годах, согласно которой угнетенные народы мира должны объединиться.

Я также могла бы отнестись к тому, что вы сказали о евразийстве, как к прообразу постколониального дискурса, если следовать идеям Вивека Чиббера, например. Построение одновременно единых и разнообразных — мы могли бы обозначить их словом «плюриверсальный» — миров такого рода представляется возможным лишь для чего-то действительно универсального. Потому что вы можете увидеть такой плюриверсальный мир лишь в том случае, если прошли сквозь него и находитесь в некоей западной традиции, будь то в элитных западных университетах или в каком-то прямом отношении с универсализмом глобальных правящих элит.

Меня интересует, возможна ли незападная философия. Была ли она возможна прежде? Станет ли возможной в будущем?

Меня интересует, возможна ли незападная философия. Была ли она возможна прежде? Станет ли возможной в будущем? Не кажется ли вам, что она возможна лишь в рамках некоторой универсальной структуры — и это, пожалуй, самое печальное в существовании мыслителя из незападной страны, пытающегося понять, где мы находимся. Я знаю, вас все еще интересует, насколько жизнеспособна тянься как модерная политическая теория. Думаю, самым последним проявлением является не сама тянься, а связанное с ней понятие, которое было принято Коммунистической партией Китая в качестве модели не только внешней политики, но и политики вообще, — я говорю о формулировке «сообщество единой судьбы человечества» (community with shared future for mankind). Это идея общего человеческого будущего. Как ни странно, я думаю, что они изменили английский вариант с shared destiny в оригинальном переводе, поскольку чувствовали, что destiny звучит немного фаталистично идеологически или попросту не вызывает правильных чувств. Итак, это общее будущее человечества связано с идеологией тянься, а они изобразили его как оригинальную идею, как предложение для международного правления, а также как цель для общества, внутри страны и на международном уровне, но они никогда в достаточной мере не вглядывались в схожие идеи, уже существовавшие прежде, например в Германии в кругах Карла Шмитта. Это действительно сложная ситуация: упоминание любого из этих понятий вызовет очень разные реакции или ассоциации в зависимости от того, с кем вы говорите и в каком контексте.

НС:Мы начали с определения конкретных идеологий, таких как евразийство и тянься, переключаясь между разными точками зрения и сравнивая их. Но, подводя итог, я думаю, что релевантность этой дискуссии и дальнейшего углубления в эти теории заключается в актуальности вопроса о том, как построить тот единый и разнообразный мир, который они пытались концептуализировать. Мне кажется, это требование должно работать как регулятивная идея, или регулятивная фикция.

ЮМ:Да, это очень хорошее замечание. Я думаю, что это тот самый стержень, на котором все держится. Тянься и вправду предлагает скорее различные перспективы такого рода, нежели перспективу объединяющую.

Перевод с английского Дениса Шалагинова