Тереса Йеджу Ким — одна из финалисток нашего опен-колла, посвященного мечте. В своем эссе она рассказывает о хрупких надеждах людей, живущих по обе стороны корейской границы, и особенно северокорейских перебежчиков. Публикацией этого текста мы решили обозначить переход к нашему грядущему выпуску, посвященному границам — реальным и воображаемым.
Когда ландшафт воображения ежедневно рискует провалиться в пустоту, мы придерживаемся знакомой реальности, чтобы выжить. МыМыАвторство статьи принято оставлять за одним человеком, но всякий, кто проводил полевые исследования достаточно долго, знает, насколько авторы обязаны в своей работе другим людям. Большая часть текста написана мной, но все зарождающиеся в нем формы знания вырабатывались в поле вместе с моими партнерами по исследованию, которые в основном предпочли остаться анонимными, — все они великодушно вовлекались в этот проект.
заимствуем из реальности наших прошлых жизней, чтобы справиться с довлеющим настоящим, и то, что мы берем из прошлого, влияет на наши мечты о будущем. В то же время, сколько бы мы ни надеялись на претворение в жизнь этого воображаемого будущего, надежды чаще объясняют не его, но те истории, что остаются внутри нас.
Надежды и мечтыНадежды и мечтыВ этом эссе я использовала понятия «надежды» и «мечты» как взаимозаменяемые, однако прекрасно понимаю, что их социальные и лингвистические регистры разнятся и сами они по-разному работают и указывают на разные темпоральные смыслы в других языках, например в корейском. Об этом социальном и лингвистическом разнообразии можно сказать много, но в своем эссе я не буду углубляться в эту тему. дают нам силу, чтобы двигаться дальше. Человеку свойственно аффективно привязываться к идеальному будущему, чтобы жить. Однако либерализм приучает нас чтить обнадеживающую стойкость обездоленных, совершенно некритично романтизируя ее. Для многих мечты постоянно откладываются, сталкиваясь со скудной реальностью, и даже оборачиваются кошмарами, которые возвращаются вновь и вновь. Хотя пандемия и обнажила хрупкость прошлых надежд и неравномерно распределила доступ к мечтам по всему миру, многие люди из тех сообществ, с которыми мне приходилось работать, жили надеждами-в-кризисе всю жизнь.
Северокорейские перебежчики, в частности, научили меня тому, что значит жить и мечтать в условиях повторяющихся кризисов. Изначально мой интерес к Северной Корее был не столько этнографическим, сколько укорененным в личном любопытстве. Мне интересны истории, разворачивающиеся выше 38-й параллели, где жили мои бабушки и дедушки, — истории, пронизанные межпоколенческой травмой и отринутыми воспоминаниями. Однако на Западе Северную Корею воспринимают в контексте либо двухполюсной политики холодной войны, либо бесправия тех, кто обитает к северу от 38-й параллели. Предполагалось, что мои интервью с северокорейскими перебежчиками помогут преодолеть эту эпистемологическую увлеченность историями о крайнем бесправии — или глянцевым образом стойкости. Пожив по разные стороны границы, эти люди понимают и изъяны социализма, и мнимость демократии. Это дает возможность поставить под вопрос оппозицию бесправия и стойкости, которой часто пользуются для упрощенного описания их жизней. Более того, их опыт проживания южнее границы позволяет увидеть, как надежды становятся путеводными звездами во времена кризиса — но также постоянно колеблются между присутствием и отсутствиемприсутствием и отсутствиемВ своей выпускной работе 2019 года Hopes of the Vanishing: Phantasmagoria and the Politics of Reunification in a Divided Korea я опираюсь на работу Мэрилин Айви о японской модерности. Она использует фантасмагорию как аналитическую категорию для понимания ностальгических практик, целенаправленно дестабилизирующих традицию. Я прихожу к выводу, что надежды, рождающиеся в материальных и воплощенных жизнях, которые я изучаю, — фантасмагорические. Хотя на них вдохновляют, их же постоянно дезавуируют. под влиянием военно-тактической инфраструктуры.
ОТЛОЖЕННые мечты
Из всех, с кем я познакомилась в Сеуле, хочу сфокусироваться на двух своих бывших коллегах. Ын Хе и МинЫн Хе и МинЗдесь были использованы вымышленные имена. стали моими близкими друзьями задолго до того, как я формально начала свое исследование. Сперва мы с блеском в глазах делились своими мечтами и стремлениями — нам было около двадцати, мы жили в Южной Корее в одно время. А еще нас объединял пограничный статус: Ын Хе и Мин были перебежчиками из Северной Кореи, а я — американкой корейского происхождения во втором поколении. Эта особая общность, несмотря на различия в нашем материальном положении, позволила нам делиться своими мечтами друг с другом более открыто, чем с южнокорейскими ровесниками. Мы идем на компромиссы, безустанно выстраивая свои нарративы в зависимости от социальных контекстов, особенно незнакомых. Именно поэтому в такой этнонационалистической среде, как Южная Корея, мне было проще в компании людей, состоящих в сложных отношениях со своим наследием.
Ын Хе (вверху слевавверху слеваВсе изображения и кадры взяты из фильмов, сделанных автором, если не указано иное.) было чуть больше двадцати, когда я с ней познакомилась. Впоследствии она рассказала, что сбежала из Северной Кореи в начале 2000-х, вскоре после голода, вместе с мамой, бабушкой и старшей сестрой. Ее отец сбежал на несколько лет раньше в Китай, но с ним потеряли связь. Как и многие, кто пытается справиться с большой утратой, она говорила о нем с особым чувством и нежностью. По понятным причинам Ын Хе больше хотелось говорить о жизни в Южной Корее, нежели о том, что было до побега. Тем не менее те редкие истории о жизни на Севере поведали мне о ней не меньше, чем рассказы о настоящем и надежды на будущее, которыми она делилась.
В первые несколько лет нашего знакомства Ын Хе работала над тем, чтобы получить дипломатический пост за рубежом и начать карьеру в сфере международного развития. Ее главное стремление — вернуться на Север, чтобы наладить культурные связи между двумя Кореями. Последние годы в колледже она тщательно готовилась к работе за границей в надежде однажды вернуться в родной город после воссоединения. В день, когда Ын Хе должна была выехать из Южной Кореи и занять дипломатический пост, представители южнокорейского посольства встретили ее в аэропорту и объяснили, что правительство аннулировало ее выездную визу. Поскольку страна, куда она должна была направиться, служила перевалочным пунктом для северокорейских перебежчиков, ей объяснили, что ехать туда с задуманной миссией «небезопасно». Хотя представитель посольства и говорил про защиту граждан, все, кто были тогда в аэропорту, — коллеги Ын Хе, родственники и я в том числе — поняли, что исторически сложившееся отношение к северокорейским перебежчикам в Южной Корее в тот день достигло кульминации. Ын Хе спросила представителя: «Случилось бы это, будь я южнокореянкой?» Тот промолчал.
Цель Мина — внедрять на Севере образовательные программы по информатике — не сталкивается, как в случае Ын Хе, с прямым правительственным сопротивлением, однако воплощение в жизнь его стремлений тоже требует воссоединения. Большая часть семьи Мина (на изображении справа) до сих пор живет на Севере, общаются они через посредников и по телефону раз в несколько недель. Постоянный контакт с семьей и желание снова быть вместе придает сил северокорейским перебежчикам. Их личным и карьерным устремлениям в Южной Корее не дает воплотиться, однако, скрытная работа межкорейских организаций, неспособных предложить Южной Корее выход из тупика прошлого. В случае Ын Хе южнокорейская бюрократия одновременно предоставляла ей возможности и блокировала их, используя ее северокорейское происхождение как причину для запрета миротворческой деятельности на полуострове. Ее карьерные устремления и мечтания могут быть реализованы только в той степени, какую позволяет политика разрядки и сдерживания, характерная для военного времени. Военно-тактическая инфраструктура Южной Кореи при ближайшем рассмотрении указывает на то, что до конца Корейской войны далеко. Мечты и надежды перебежчиков оказываются нереализованными из-за невозможности завершения этой войны.
На 38 параллели
Житейские беседы раскрывают структурные и бюрократические рамки, укоренившиеся в географии и инфраструктуре Корейского полуострова. Сразу после разделения Кореи представители каждой из сторон начали особое спекулятивное упражнение — «подготовку к воссоединению». В то же время система политического управления надеждами на объединение поддерживает неспособность полуострова выйти из конфликта. В моей работе обсуждение этих надежд и будущего с партнерами по исследованию всегда начиналось и заканчивалось разговором о границе. Надежды на воссоединение, которые буквально подвешены здесь, на границе (изображение внизу слева), находятся в пространстве между присутствием и отсутствием. Что, таким образом, на самом деле представляет собой этот институт объединения, сформировавшийся на 38-й параллели? Символом какого будущего он служит?
К НОВЫм открытиям
«… свобода — это именно та идиома, используя которую, либеральная империя получает роль верховного судьи человечествачеловечестваNguyen Mimi Thi. The Gift of Freedom: War, Debt, and Other Refugee Passages / Mimi Thi Nguyen. — Durham (NC): Duke University Press, 2012. — P. 4.».
Опыт моих друзей размечается как метафорическими границами их различных политических субъективностей, так и физической границей, отмечающей истории их бегства и определяющей их профессиональные и личные мечты. Однако граница и реальность Демилитаризованной зоны на 38-й параллели влияет не только на северокорейских перебежчиков, чьи родственники до сих пор остаются на севере, но и на многих южнокорейцев — особенно тех, кто проживает в так называемой зоне гражданского контроля на границе, где будущее сельского хозяйства и экономического развития региона покачивается на волнах геополитических возмущений от нескончаемой войны. Опыт таких людей — производное наследия Запада и американского военного комплекса, институтов разделения семьи и проведения искусственных границ. Это структурное наследие — следствие не только длительного внешнеполитического конфликта, но и внутриполитического раздора. Внутрикорейская граница, как и границы округов, подавляющие волю избирателей в США, — результат одной и той же логики политического управления, скрывающейся под видом приемлемого мультикультурализма и демократического порядка. Внутриэтническое насилие на границе США и Мексики и на 38-й параллели указывает на цену, которую платят лишенные прав люди за социальную мобильность, — пособничество американским военным и полициипособничество американским военным и полицииСм. Man Simeon. Soldiering through Empire: Race and the Making of the Decolonizing Pacific / Simeon Man. — Berkeley: UC Press, 2018. Книга посвящена тому, как империя США создавалась посредством колонизационных и расово-оформляющих проектов. Например, много южнокорейских солдат было отправлено на войну во Вьетнаме. Экономическое процветание страны было куплено в обмен на военную помощь США, офшорные контракты и жертвы среди гражданских и военнослужащих.. Эти линии географической демаркации на бумаге со временем организуются так, что начинают неравномерно распределять свободу и геополитически подрывать деколонизирующие процессы по всему миру*. Это особенно верно в отношении США и того способа, которым эта «невидимая империя» географически заявляет о себе всему миру — на 38-й параллели и в других местах.
Что смягчает мой цинизм, так это недавние и, возможно, случайные основания для глобальной солидарности, которая возникла в ответ на действия полицейских и военных США и в последний год сделала видимым структурное насилие, продолжавшееся в течение целых поколений. Границы делают болезненную иронию Pax Americana очевидной. Мир обручен с насилием. Мечты отложены непрекращающейся войной. Единство живет разделением. Все говорит о том, что демократическая суверенность кишит парадоксами. В эпоху COVID-19 общество стало более осведомлено об этих парадоксах, хотя они и определяли условия существования и откладывали надежды многих людей довольно долго. Я знакомлю с их историями не для того, чтобы они послужили источниками вдохновения, а для того, чтобы стали источниками глобальной солидарности, необходимой для художественной, академической и общественной проблематизации логики границ. Мечты уже материализуются в поле реальной солидарности и радикальных возможностей. И если они — побочный продукт жизни в кризисе и безысходности, думаю, верить в скорый приход лучшего мира не слишком наивно.
В завершение хочу поделиться серией фотографий, опубликованных в рамках художественной программы, которую мы с коллегами организовали в 2018 году. Тогда мы пригласили взрослых северокорейцев и северокореянок, чтобы те поделились своими художественными интерпретациями понятий «дома» и «родины».
Одна из участниц нашего проекта, Хян, представила фотосерию с воротамиворотамиВо многих традиционных домах Южной Кореи на входе стояли ворота, однако большинство этих строений исчезло при строительстве высокоэтажных многоквартирных домов.. Переезд в Южную Корею означал для нее необходимость приспособиться к этим закрытым воротам и дверям, охраняющим большинство домов. В ее северокорейском детстве соседи свободно перемещались между домами друг друга, приносили с собой еду и вели непринужденные беседы. Несмотря на аскетизм социалистического устройства Северной Кореи (строгий комендантский час, нехватка продовольствия, недостаток базовых удобств и т. д.), семьи делились друг с другом тем, что имели, чтобы выжить, — и открытые двери соседских домов украшают воспоминания юности этих людей. Представленные здесь фотографии были сделаны на острове Чеджудо, где Хян в то время жила. Последовательность снимков — от закрытых дверей к открытым — становится фотографическим и метафорическим выражением ее жизни за пределами Северной Кореи, полной мечтаний и веры в то, что тепло ее детства можно воскресить в близком будущем безо всяких границ.
«Новое общество — вот что нам нужно создать, обращаясь к помощи всех наших братьев-рабов. Общество, обогащенное всей производительной мощью нынешнего времени и согретое всеобщим братством минувших днейднейCésaire Aimé. Discourse on Colonialism / Aimé Césaire. — New York: Monthly Review Press, 1972. — P. 52.».
* См. Kuan-Hsing Chen. Asia as Method, 2010. В этой книге ясно сказано: «Бывшие империи не размышляли в ходе своей истории о собственном империализме — поэтому они не могут грамотно ответить на насущные исторические вопросы, возникающие в бывших колониях. В результате движения деколонизации и деимпериализации не могут успешно развиваться в третьем мире, они не способны накопить достаточный импульс, чтобы втянуть бывшие имперские власти в признание ими исторической ответственности в форме саморефлексии. Это напоминает безнадежную, нескончаемую петлю, однако мы должны признать, что на контрасте с бывшими империями, в третьем мире развилась традиция широкомасштабных движений деколонизации, которые могут быть мобилизованы перед следующим циклом деимпериализации». P. 200.
Перевод с английского Никиты Сафонова
