Дом трудового мигранта

I

Карантин удивительным образом превратил нас всех в стихийных социологов повседневности и так мощно встряхнул рутину, что вызвал массовую рефлексию — размышления о том, как по-новому мы обустраиваем и структурируем свою жизнь. Особенно заметно оказался проблематизирован дом, который мы заново открыли для себя. Постоянное присутствие в четырех стенах, работа на удаленке и дистанционное обучение детей переопределили наш дом, заставили переосмыслить его обустройство и перекроить его пространство под новые задачи, например: оборудовать рабочий кабинет с приемлемым антуражем для видеоконференций, организовать пространство для занятий спортом и так далее. Дом вдруг оказался многонаселенным, а его социальное пространство — сгущенным, ведь бок о бок с нами постоянно находились не только члены семьи, но и соседи, точно так же сидевшие в изоляции и разными способами напоминавшие о себе. Дом как будто перестал быть исключительно приватным пространством, наполнился новыми практиками гигиены и приобрел новые смыслы, связанные с безопасностью, он стал своего рода убежищем, где входная дверь — граница или портал в опасный мир.

Опыт и переживания, вызванные ограничительными мерами, не только рождают новые исследовательские темы, но и позволяют вернуться к старым, подвергнуть их ревизии или взглянуть на них с нового ракурса. И такой обновленной темой для меня стал мигрантский дом, исследованиеисследованиеБредникова О. Ткач О. Дом для номады // Laboratorium: Журнал социальных исследований. 2010. № 3. С. 72−95. которого мы ранее проводили с моей коллегой Ольгой Ткач. Сидя в добровольной изоляции в старой петербургской квартире, я часто возвращалась мыслями к друзьям и знакомым, моим информантам — мигрантам из Средней Азии, которые приехали в Санкт-Петербург на заработки. Как им сейчас живется на карантине? Чувствуют ли они себя запертыми или им удалось переопределить и нормализовать ситуацию? Вернулись ли они домой в Таджикистан, Кыргызстан и Узбекистан или остались дома в Петербурге? Как они переустроили свою повседневную жизнь? Да и была ли в этом у них потребность? Ответы на эти вопросы представляются мне важными с исследовательской точки зрения, так как мигранты — современные номады — живут в режиме пересборки своего дома фактически постоянно.

II

«Номады», «странники», «ведущие высокомобильный образ жизни» — вот лишь малая часть возможных названий современных мигрантов. Все это люди, для которых миграции «мыслимы, осуществимы и желаемымыслимы, осуществимы и желаемыBiao X. The Making of Mobile Subjects: How Migration and Institutional Reform Intersect in Northeast China // Dialogue. 2007. 50 (4). Pp. 69–74.» и движение естественным образом встроено в жизненные проекты и траектории. Современный мигрант очень мобилен: он не только перемещается в пространстве, но и быстро полностью меняет свою жизнь, регулярно обновляя места работы и жительства, сети поддержки и прочее. Для него ответом на любые вызовы, изменения структурных условий и биографических контекстов становится мобильность. Так, мои информанты — трудовые мигранты из Средней Азии, приехавшие в Санкт-Петербург на заработки, чьи жизненные траектории мы наблюдали в течение пяти летмы наблюдали в течение пяти летЭссе написано на основе материалов, собранных в рамках проекта «Транснациональные и транслокальные аспекты миграции». Проект был реализован в Европейском университете в Санкт-Петербурге в 2015–2019 гг. под руководством С. Абашина при финансовой поддержке РНФ., — буквально за пару месяцев, пока мы не виделись с ними, могли «уехать домой навсегда» с тем, чтобы быстро вернуться назад, поменять сферу занятости, сменить сексуальных партнеров и так далее. Такой номад одновременно реализует целый репертуар жизненных проектов и при этом делает инвестиции во всевозможные сценарии в расчете на то, что один из них обязательно сработает, окажется наиболее приемлемым и удачным. Например, Рахмонбек, мигрант из Таджикистана, одновременно вкладывает деньги в строительство дома на родине, рассчитывая со временем вернуться; оформляет российское гражданство с тем, чтобы остаться в РФ; в то же время собирает информацию о возможной миграции в Швецию. И его стратегии отнюдь не уникальны: большинство моих информантов, как, впрочем, и большинство моих коллег, существуют в таком режиме множественности жизненных проектов.

Мигранты двигаются по слабоструктурированным траекториям, циркулируют между разными локациями, где они временно останавливаются

Исследователи фиксируют значительные изменения в самом феномене миграции. Сейчас иммиграция (как переезд из одного места жительства в другое) и трудовая миграция перестают быть доминирующими сценариями, все большее распространение получают другие виды и типы миграции, например: климатические миграции, когда фрилансеры уезжают на зиму в теплые страны; миграции пенсионеров, которые с целью сохранить прежний уровень жизни при уменьшении размеров доходов меняют национальные контексты; или же академический саббатикал как временное выпадение из рутины для поиска творческого вдохновения. Изменяются причины миграций, и они чаще всего имеют смешанный характер либо не определены вовсе. Так, молодые люди, массово приезжающие из Кыргызстана, Таджикистана и Узбекистана в российские мегаполисы на заработки, реализуют не только сценарий гастарбайтера, в рамках которого вся жизнь в миграции выстроена вокруг трудовой активности. Зачастую они реализуют приключенческий сценарий, который связан с желанием не столько заработать, сколько получить новые впечатления и опыт или сформировать иной круг общения. Приведу цитату из моего исследовательского дневника:

В Душанбе приятная вечерняя прохлада. Темно. Где-то журчит еще не отключенный на ночь фонтан. Мы с коллегой сидим в уличном кафе, обсуждаем события дня. Рядом за столиком довольно шумная компания. Молодые люди говорят по-русски, говорят громко, чем привлекают внимание. Речь идет о поездках в Россию на заработки. Юноша, который, очевидно, эксперт в этой компании, быстро, взахлеб рассказывает своим друзьям: «А в Москве сейчас, на Воробьевых горах… — небольшая пауза — то ли вспоминает, то ли пытается поярче сформулировать, что же происходит на Воробьевых горах, — девки топлесс танцуют!» В его голосе прочитываются и затаенный восторг, и гордость причастности, и эпатаж окружающих. «Там, представляете, деньги — рекой! Там за один вечер — один вечер! — в клубе можно 8 тысяч рублей спустить… А им что?! У них есть...» Рассказ заканчивается сожалением: «Эх, в Москву бы сейчас…» Компания молчит. И в этом молчании ощущается единение: вот бы всем сейчас в ту Москву, где так сказочно и невозможно прекрасно! (Июнь 2017 года.)

Современные миграции — это не линейное перемещение из одного места в другое. Люди не следуют строго фиксированным маршрутам, их движение не происходит между так называемыми отправляющими и принимающими обществами, в которых они задерживаются на длительное время. Мигранты двигаются по слабоструктурированным траекториям, и речь идет, скорее, о некой циркуляции между разными локациями, где они временно останавливаются.

Особенности современных миграций связаны не только с передвижением в пространстве, но и с особым течением времени у мигрантов, которое можно обозначить как «протяженную временность». С одной стороны, мигрант реализует краткосрочные жизненные проекты с конкретными целями: свадьба, строительство дома, обучение детей. С другой стороны, цели меняются, цепляют одна другую, и миграция оказывается длительной, несмотря на краткосрочность этих жизненных проектов. Такая временность может длиться годами и десятилетиями, и границы ее не определены. Кроме того, мигранты живут в «сиюминутном времени», о котором писал Зигмунт Бауманписал Зигмунт Бауман Бауман З. Текучая современность / Пер. с англ. под ред. Ю. В. Асочакова. СПб.: Питер. 2008. С. 135–140. и специфика которого, помимо прочего, связана с концентрацией его в настоящем. Жизнь мигранта сиюминутна в том смысле, что разворачивается здесь и сейчас, он практически оказывается вне прошлого и будущего, ибо прошлое и будущее выносятся за границы настоящей, сиюминутной жизни. Прошлое отдаляется и почти не связано с тем, что происходит в настоящем, а будущее почти не сформировано и размыто из-за краткосрочности жизненного проектирования. Оно локализуется за пределами миграции и появляется там, где, возможно, она закончится. При этом миграция не имеет сколь-либо точного окончания.

Исследование изменений устройства дома, практик и смыслов, связанных с ним, приближает к пониманию того, какие социальные трансформации происходят в обществе

Это лишь некоторые контексты и ориентиры, необходимые для понимания специфики мигрантского дома; того, как он создается, какие социальные смыслы и символические значения приписываются ему. Я полагаю, исследование изменений устройства дома, практик и смыслов, связанных с ним, приближает к пониманию того, какие социальные трансформации происходят в обществе. Так, например, исчезновение кладовок и антресолей из наших домов говорит не только и не столько об отсутствии необходимости делать запасы или о быстрой сменяемости вещной среды, но и о сущности современного общества потребления. Впрочем, панические закупки предметов первой необходимости сделали вопрос складирования вновь актуальным, указывая на временное переформатирование общества из потребительского в пандемийное.

III 

Дом мигранта — это прежде всего временный дом. В нем не строят будущее и не разворачивают настоящее. Жизнь в «сиюминутном времени» породила множество новых форм домов, среди которых — разнообразные хостелы, мобильные дома, коливинги и так далее. И хотя мигрантский дом — это, чаще всего, съемное жилье, все эти новые формы присутствуют и сочетаются в нем.

Это дом, лишенный вещей. Номад остается номадом: он не может позволить себе обрасти вещами, он не обживается и не укореняется. В любой момент, когда изменятся внешние обстоятельства или биографическая ситуация, он готов свернуть свою жизнь в сумку и двинуться дальше:

Гульнара любезно пригласила меня в гости. Она снимает комнату в большой коммунальной квартире, подготовленной к расселению и в которой сейчас живут такие же гастарбайтеры, как и Гуля. Удивительное ощущение производит это пространство. Комната стерильна и безлика, и потому кажется, что необитаема. Тут практически нет следов присутствия жизни. Ничто не свалено в углу, ничто не ждет своего часа, чтобы быть разобрано. Нет ни аккуратных стопок одежды, ни посуды. Нет милых мелочей, которые накапливаем мы всей своей жизнью: сувениров из поездок, магнитиков, дурацких и бессмысленных подарков, которые зачастую получаем на день рождения и почему-то храним, фотографий родственников, картинок на стенах. Ни-че-го. На фоне этой стерильности диковато смотрится стаканчик с зубной щеткой. Эта щетка — как росток на дальней планете, обещающий жизнь в фантастическом кино. Точнее, намек на жизнь. И кто знает, выживет ли он! В этой комнате бесприютно и тоскливо. Теперь я понимаю Гулю, которая долго отказывалась приглашать меня в гости: говорила, что не очень любит бывать здесь. Все ее малочисленные вещи спрятаны в сумку. Вся ее жизнь, вся ее личность, которую я могла бы прочесть по комнате, — все-все свернуто и спрятано. Точнее, я думаю, не спрятано, но не развернуто, не встроено в это пространство. Это не комната Гули, это просто комната. (Из исследовательского дневника, зима 2016 года.)

Особенности мигрантского дома связаны с организацией быта. Временный житель практически лишен рутины, создающей дом, он не слишком вовлечен в него и не заинтересован в его обустройстве. В чужом многонаселенном пространстве человек встроен в особый режим ухода за домом. Эти практики оказываются дозированными и ограниченными: так, существует очередность уборки, а готовить еду не всегда получается тогда, когда этого хочется. В съемном жилье нельзя или нет желания украшать дом, делать его своим. Однако, я полагаю, лишившись домашней рутины и повседневности, человек не лишается дома, просто тот меняет свои традиционные формы и наполнение: теперь он временный и мобильный, быстросворачиваемый и легкоперемещаемый.

Дом мигранта — это не место, куда возвращаются, но место, откуда выходят. Основная активность и вся жизнь мигранта проходит вне стен дома

Мигрантский дом — это коммунальное пространство, в котором проживают одновременно много людей. Скученность, безусловно, вызвана желанием сэкономить. Мигрант, приехавший на новое место жительства с целью заработать, сворачивает все свои траты, передавая деньги семье на родину или откладывая их, да и всю свою жизнь, на потом. В таком коммунальном доме тяжело выстроить приватность, а собственное пространство сжимается до спального места. Более того, даже это место может быть не до конца твоим. Аброр, мигрант из Узбекистана, который на момент моего исследования жил в Петербурге уже полгода, рассказывал, что он «почти не бывает дома» — в съемной квартире, которую делит еще с восемью мигрантами из Средней Азии. Там у него есть «свое место» на полу, где он спит ночью. Днем, когда Аброр на работе, на его месте спит парень из Таджикистана, работающий по ночам. И, кажется, они даже не знакомы друг с другом.

Мигрантский дом не становится местом жительства одной семьи. Социальные связи, объединяющие его обитателей, могут быть выстроены на самых разных основаниях, их констелляции удивительны и в то же время очень понятны:

Гульнара из Узбекистана, она вдова. Трое взрослых сыновей остались дома, не работают. Гульнаре чуть за 50. Она немного стесняется своего возраста и того факта, что в миграции она, а не дети. Комната Гульнары узкая и длинная — думаю, примерно метра полтора-два на пять. Тут стоят две раскладушки и две большие клетчатые клеенчатые сумки, их еще называют «челночные». Вторая раскладушка — для молодого мальчика из Таджикистана. Гуля сказала, что пожалела юношу: «Он со старшим братом не может, там семья. А мне он как сын…» Мальчик-сосед — это попытка преодолеть одиночество, о котором часто говорит Гуля. При этом потребность заботиться о ком-то прекрасно уживается с рациональностью: снимать комнату вдвоем в два раза дешевле. (Из исследовательского дневника, зима 2016 года)

Мигрантский дом сжался не только пространственно, но и функционально. На вопрос о том, что Аброр делает дома, он отвечал, что приходит, принимает душ, ужинает и ложится спать. Перед сном сидит в телефоне: звонит близким, общается в социальных сетях с друзьями — такими же гастарбайтерами, как и он, — смотрит кино. Утром Аброр убегает не позавтракав: слишком много, по его словам, народа на кухне. Таким образом, мигрантский дом — это не место, куда возвращаются, но место, откуда выходят. Основная активность и вся жизнь мигранта проходит вне стен дома: проводит ли он все время на работе, прогуливается ли по городу в поисках новых впечатлений или же пользуется мобильным интернетом, отгораживаясь от окружающего мира.

IV 

Альфред Шюц писал, что возвращающиеся с войны солдаты, по сути, никогда не возвращаются. Уникальный жизненный опыт, полученный на войне, остается с ними навсегда, он изымает бывших солдат из прежней жизни и не пускает домой. Я полагаю, что в данном случае миграцию можно сопоставить с участием в военных действиях. Хотя хочется надеяться, что миграционный опыт все-таки не столь травматичен. Однако впечатления от новых мест, иных культурных контекстов, иной повседневности заставляют взглянуть на жизнь по-новому и переопределить свое место в ней. Временное выпадение из жизни дома вызывает своего рода отчуждение от него. На мой взгляд, иллюстрацией к этому тезису может быть запись из моего исследовательского дневника, сделанная летом 2017 года в Душанбе:

Нигора уехала домой в Таджикистан. Мне немного жаль: было очень интересно с ней изредка встречаться в Петербурге и разговаривать обо всем. И вот мы с ней встретились здесь, в Душанбе. Я ее почти не узнала. В Петербурге Нигора была одета просто, почти незаметно. Лишь хиджаб изредка привлекал внимание прохожих. Здесь она одета ярко, так же ярко накрашена. Впрочем, здесь в таком виде она тоже вполне уместна и гармонична и даже незаметна на общем фоне буйства красок в одежде. Мы обе рады встрече, делимся новостями. Нигора рассказывает: «Работаю в парикмахерской с девяти утра до девяти вечера. Всего один выходной в месяц. Снимаю комнату еще с двумя девушками. Дети живут у родителей бывшего мужа». Я уже слышала именно этот рассказ несколько месяцев назад. Ровно этими же словами рассказывала мне Нигора про свою жизнь в Петербурге. И кажется мне, что Нигора не вернулась. Только зарабатывает чуть меньше. И контроль со стороны родственников чуть сильнее. Нигора говорит, что по возвращении долго болела и о том, как ей хочется назад в Россию. Она говорит, что жизнь в миграции очень изменила ее и что она уже не станет прежней. И хотя Нигора вернулась, я не знаю, сможет ли она вернуться совсем. (Июнь 2017 года.)

Не только новый жизненный опыт и модели поведения отчуждают от того дома, что «остался дома». Как оказалось, выпадение из прежней повседневности и рутины тоже отчуждает прежний дом. Многие мои информанты рассказывали, что поездки на родину в отпуск зачастую оказываются не в радость: не так просто влиться в прежний ритм жизни, погрузиться в забытые домашние дела, по-новому выстроить отношения с близкими. Об этом мне рассказывала и жена одного из моих информантов, оставшаяся дома в Таджикистане: «Тут без него [мужа] дел накопилось, а он приехал всего на несколько недель и даже лампочку вкрутить не хочет, как будто и не дома…» — а затем в сердцах воскликнула: «Уехал бы уже поскорее, без него привычнее как-то!»

Новые коммуникационные технологии сжимают пространство и позволяют мигрантам не только быть на связи с близкими, но и буквально жить с ними в режиме реального времени. Меня удивило, что контакт мигранта с домом и диалоги с родственниками на родине выстраиваются вокруг домашней повседневности. Я случайно стала свидетелем телефонного разговора моего хорошего знакомого — мигранта из Таджикистана — со своей женой. Рахмонбек подробно расспрашивал молодую супругу о том, что та купила сегодня в магазине и подмела ли двор. Как оказалось, такие разговоры очень распространены и представляют собой попытку тех, кто оказался далеко от дома, включиться в его жизнь. Эти беседы создают иллюзию присутствия дома, включенности в него. Однако, я полагаю, тут есть своя специфика, связанная и с селекцией информации, и с властными диспозициями участников разговора. Представляется, что в данном случае отчуждение и переопределение дома неизбежны: туда сложно или же вовсе невозможно вернуться. Дом, который «остался дома», точно так же как и дом в месте миграции, становится местом, откуда выходят, но не местом, куда возвращаются.

V

Может сложиться впечатление, что дом для современных номад фактически исчезает. Я заметила, что, описывая дом в миграции, я многое в своих исследованиях формулировала негативно, использовала частицу не, отказывая ему в наличии неких сущностных характеристик и фактически противопоставляя его дому оседлого человека. Очевидно, так происходит при формировании феномена, когда он кристаллизуется, но при этом пока еще не имеет собственных номинаций и языка описания. Тем не менее мне хочется сформулировать мигрантский дом позитивно, что более соответствует тому, как он воспринимается обитателями. Я бы обозначила его как легкий дом. Это не только дом, из которого выходят (при этом не всегда возвращаются), это не только дом, который легко сворачивается в сумку или рюкзак и переносится с собой. Это также и дом, который, как оказалось, перемещается в сферу воображаемого. Дом есть, но он удивительным образом избавляется от своей материальности. Современные номады не отказываются от дома — он обязательно присутствует в их картине мира, но в таком дематериализованном качестве.

Дом присутствует в воображении, в проекте будущего, но он — неизвестно когда и неизвестно где и являет собой желаемое состояние покоя

Так, дом возникал в каждом разговоре о будущем. Тут следует отметить, что такие беседы с моими информантами шли довольно сложно, в эти моменты становится очевидна современная краткосрочность жизненных проектов: человек не знает, что с ним будет дальше, и не пытается строить длительных планов. Тем не менее мечты о будущем есть, и они все очень похожи друг на друга, что, впрочем, неудивительно. Свое будущее мигранты связывают с окончанием движения; оно начинается там, где миграция заканчивается. При этом будущее лишено не только временного и пространственного измерения. Так, информанты избегали разговоров о том, где они будут жить, — будущее детерриториализировалось: «Ну…. Я не знаю, где я буду… Где я окажусь? Может, тут [в России], может, в Таджикистане. Может, еще где-нибудь. Кто же знает?!» (Бурхон, 37 лет, мигрант из Таджикистана.) Однако в этом будущем обязательно присутствовал дом, который шел в связке с семьей и символизировал собой покой и благополучие: «Я в будущем? — пауза. —Ну, хотелось бы свой дом. Я там сижу окруженная внуками. Все хорошо…» (Зебунисо, 28 лет, мигрантка из Таджикистана.) То есть дом присутствует в воображении, в проекте будущего, но он — неизвестно когда и неизвестно где и являет собой желаемое состояние покоя.

В настоящем же дом сжимается до каких-либо значимых для людей мелочей. Для кого-то это могут быть фотографии близких в смартфоне, для кого-то — вещь, привезенная с собой в миграцию и со временем наделенная огромным символическим значением. Зачастую вещи или фотографии даже могут не иметь связи с домом, вокруг них создается лишь история о доме. Так, Аброр, двадцатилетний юноша из Узбекистана, долго показывал мне в своем телефоне фотографии лошадей, скачанные из интернета, и рассказывал о том, как он заработает деньги и будет «дома их разводить». В качестве другого примера воображаемого и символического дома мне хочется вспомнить кейс из исследовательской практики моей коллеги, которая общалась с мигрантами из Прибалтики в Великобритании. Все члены семьи жили в разных местах и встречались не чаще чем один раз в год; при этом домом они считали то место, где в настоящий момент находилась их собака. Удивительным образом именно собака не только собирала вокруг себя семью воедино, но и выступала символом дома, она стала тем якорем, который заземляет номаду.

VI

Безусловно, пандемия и жизнь в самоизоляции стала вызовом для всех. И проблема не только в том, что съемное мигрантское жилье становится непосильной финансовой ношей в условиях отсутствия работы; и не только в сгущенном социальном пространстве перенаселенного дома — в таком режиме гастарбайтеры из Средней Азии живут почти постоянно. Современный номад был вынужден остановиться — а перерыв в движении, реальном или потенциальном, ему дается сложнее всего — и сделать выбор, где пережидать пандемию. В частности, были актуализированы национальные контексты и масштабы. Перед моими информантами встал вопрос, остаться в России или вернуться в Среднюю Азию. Дело даже не только и не столько в том, где безопаснее, а в том, где ты уместен и принят. Таким образом, ситуация вынудила мигрантов определиться с домом. И дом для них вдруг стал не местом, куда возвращаются, откуда выходят, а местом, где останавливаются и остаются какое-то время. В формировании такого дома — частного пространства — стала очевидна огромная роль национального государства, под патронажем и контролем которого человек находится в ситуации пандемии. Что будет происходить дальше и как будут меняться концепции дома, сказать трудно. Так или иначе, они оказываются очень подвижными. И мы видим, как, казалось бы, такая устойчивая и даже в некотором роде традиционная социальная форма, как дом, реактивно отвечает на любые внешние вызовы. При этом именно современные номады наиболее активно проблематизируют и подвергают ее сомнению, переформатируют и множат ее смыслы.